Июнь Ли - Добрее одиночества

Можань положила ложку. Ее мать вздохнула.

– Я тебе скажу – только между нами, не говори Тете и никому, – тебе не кажется, что Шаоай отчасти сама несет ответственность? Почему нельзя было публично признать свою ошибку? Девяносто девять человек из ста поступили бы так. Ее родителям не повезло, что у них такая упрямая дочь.

– Но разве это не значит, что Шаоай лучше всего этого большинства? – спросила Можань.

Шаоай высмеяла бы губную помаду, которую им дали, назвала бы это унижением; она не надела бы, как Можань этим вечером, шелковое платье во исполнение официального распоряжения принять красивый вид.

– Быть хорошей мало что значит. Поверь мне, быть хорошей не значит в этой стране ровно ничего. Вести себя правильно, быть в любом конфликте на правильной стороне – только так можно себя обезопасить. Плетью обуха не перешибешь. И в школе, пожалуйста, ни с кем это не обсуждай. Рот на замке – понимаешь меня?

Можань кивнула. Спорить не было сил, хотя она знала, что не согласна с матерью. Ей было больно, что Шаоай в такой беде; и больно было из-за страданий Тети и Дяди.

– Что сестра Шаоай теперь думает делать?

– Делать? Нечего ей делать. Сидеть дома. Перейти в категорию безработной молодежи. Большое счастье, что Тетя согласилась взять Жуюй и получает за это какие-никакие деньги.

– Я думала, Тетя родственница теть-бабушек Жуюй.

– Да, родственница, но ты же не можешь взять и послать девочку жить в другую семью бесплатно. Кто бы они, тети Жуюй, ни были… я их не знаю, так что, по-честному, критиковать их права не имею, но, если между нами, что-то мне в этих дамах не нравится. Тем не менее их похвалить надо за то, сколько они им платят.

Можань на секунду-другую задумалась, сколько это может быть. Если она спросит, мать скажет, хотя какая разница? Она отстала в понимании окружающего мира – Жуюй, должно быть, всегда смыслила в нем больше.

Мать Можань покачала головой и завела свой обычный разговор про взаимную ответственность родителей и детей. Навести ее на эту тему могла любая новость, любое событие.

– Родители кормят ребенка, одевают, дают образование. Чтобы за это отплатить, ребенок, какое бы решение он ни принимал, должен представить себе, как оно отразится на родителях. Ты плохо учишься – ты не только свою жизнь портишь, но и родительскую, потому что как ты им отплатишь, если не получишь хорошую работу? Выйдешь замуж за кого не надо – не только себе плохо сделаешь, но и родителям принесешь горе. Что бы человек ни затевал, он прежде всего должен подумать о родителях. Только Царь Обезьян родился из расщелины в камне.

Будь здесь Шаоай, она нашла бы, что возразить, а Можань сказала только, что знает все это наизусть. Можань давно смирилась с тем, что она не какая-то там особенная; она заурядна во многих отношениях – в школе не из самых лучших, никакая блестящая карьера ее не ждет. У нее нет ни боевитости Шаоай, ни ее острого ума; в ее возрасте Шаоай дважды подряд прошла со своей дискуссионной группой на городской конкурс. Будь Можань мальчиком, она приносила бы родителям пользу, когда надо починить крышу или притащить в начале ноября триста кило листовой капусты – единственного овоща на всю зиму. То, что она им не была, она возмещала доступными ей способами: была образцовым ребенком, уважающим родителей и всех взрослых вокруг; всем улыбалась, и соседям, и незнакомым людям, не потому, что хотела похвал за приветливость, а потому, что искренне верила, что любая толика солнца, какую она может предложить миру, придется кстати; была верной подругой, надежной няней – словом, хорошим человеком. Кем еще она могла быть, если не хорошим человеком? Но быть хорошей, как выясняется, мало что значит в этом мире. Сидя за столом и слушая мать, Можань чувствовала себя побежденной, подавленной, однако, когда мать кончила, Можань заставила себя улыбнуться. Как хорошо, сказала она, что после трудного дня ее ждет тарелка каши, и мать ответила: а как же, кто, как не родная мама, позаботится о дочке с такой любовью.

В другом доме Жуюй, лишенная материнской защиты, проснулась среди ночи, разбуженная незнакомыми ощущениями: чужая рука, медленно заползшая под пижаму, чужой язык, влажный и теплый, раздвинувший ей губы, чужое тело сверху, придавившее несильно, но так, как придавливает, не давая двинуться, кошмар; и, словно после кошмара, она будет потом спрашивать себя, спрашивать и спрашивать, почему не проснулась вовремя, почему не воспротивилась.

Жуюй открыла глаза и увидела глаза Шаоай совсем близко, слишком близко, но как она могла видеть в темноте, как это вообще возможно? Где-то должна быть лампа – или дом, город, мир всегда освещен, полная темнота – роскошь, доступная только мертвым и незрячим?

Пожалуйста, заставь ее прекратить, сказала Жуюй в своем сердце, хотя – кому? Никто не пришел на помощь, никто не унял эти руки и язык, да она и не верила, что кто-либо способен унять безумие, побудившее действовать, льнуть к ней эти нечистые органы – эти жесткие колени и локти, эти скользкие пальцы, жадные губы; некому было унять это разнузданное желание, непреодолимое, удовлетворяющее себя и тем самым принуждающее свой объект перестать быть собой. Не девочкой и не женщиной Жуюй чувствовала себя, а существом столь же слепым, как та сила, что двигала хищницей. Столь же ядовитым.

Надеясь на помощь, становишься маленьким; еще меньше становишься, когда помощь не приходит. Только тогда понимаешь, что этот момент всегда здесь, всегда был здесь, ждал, выслеживал добычу, завуалированный или даже нагло неприкрытый. Как она могла быть такой глупой, так превратно понимать жизнь?

Но это было еще не самое плохое. Самое плохое – не момент, насильно изъятый из твоей жизни, а то, что остается вместо него: бездонный провал, куда запросто могут соскальзывать другие моменты. Кошмар, от которого пробуждаешься, не перестает тебя преследовать.

Липкая, холодная, Жуюй не помнила, как заснула, но, резко пробудившись, поняла, что забылась. Шаоай была рядом; все еще? – в смятении подумала Жуюй, но затем: а как же иначе? Ни той, ни другой некуда идти – ни сейчас, ни когда-либо.

– Если ты ждешь от меня объяснения, – сказала Шаоай, – могу тебе сообщить, что ты ждешь напрасно.

Не дожидалась ли Шаоай, пока она проснется, подумалось Жуюй, чтобы она начала просить об объяснении, в котором Шаоай была властна отказать?

– Извинения тоже не будет, – продолжила Шаоай.

Люди всегда так делают после того, как произошло неестественное? Чешут языком, чтобы все немного погодя нормализовалось? Время, отказываясь стать памятью, требуя твоего внимания, хватает за горло, душит, но сделать с временем ничего нельзя, и от него нельзя избавиться.