Июнь Ли - Добрее одиночества

– Когда-нибудь ты мне будешь благодарна, – сказала Шаоай. – Сейчас ты вряд ли мне веришь, это понятно. Если ты злишься, злись себе сколько хочешь, но вот что, я считаю, ты должна знать: у тебя есть мозг, ты за него отвечаешь, ты должна его наполнить чем-то осмысленным, и перед тобой жизнь, которую ты должна прожить ради себя. Твои тети не научили тебя думать и задаваться вопросами. Рехнуться можно – тебя даже человеческим чувствам не научили! Раз они этого не сделали, приходится кому-то другому.

Вправе ли убийцы ждать благодарности от убитых за освобождение их душ от земных тягот? Что если бы Жуюй сейчас пошла в комнату Дедушки, ласково положила руки на его хрупкую шею и избавила его от унизительного полумертвого состояния?

– Ты самая неподатливая девчонка, какую я видела, – сказала Шаоай, вдруг охваченная гневом, которого Жуюй не понимала. – Кто тебе дал право быть такой?

– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь, – сказала Жуюй. – Какое отношение имеют мои личные качества к тому, что произошло?

– В твоей голове – конечно, никакого, но именно об этом я и говорю. Живи как реальный, живой человек. Спустись с облаков. Открой глаза.

Не на что ими смотреть, подумала Жуюй, – хотя, может быть, она ошибается? Может быть, и безобразие заслуживает того, чтобы на него смотрели?

– И еще к твоему сведению: я не хочу, чтобы ты считала случившееся чем-то страшно важным. Ничего особенного, по сути, между нами не произошло. Когда-нибудь ты, я думаю, пожмешь плечами и посмеешься над этим. – Немного помолчав, Шаоай с горечью добавила: – Не веришь – спроси Енин. Она, может, поделится с тобой кое-какой мудростью.

Не потому ли, подумала Жуюй, Шаоай сказала это, что надеется услышать возражение? Может быть, Шаоай, не сумев превратить Енин в свою собственность, хочет знать, насколько долговечен знак, который она поставила на жизни Жуюй? Жуюй пошевелилась и почувствовала, как по лицу скользнула комариная сетка. Накануне Тетя сказала, что сетка будет висеть до конца недели. Ко второй неделе октября комары пропадут, сказала она с бодрой уверенностью. Одной гадостью в жизни будет меньше, подумала Жуюй, ощущая тупую боль за глазами. Это то, что люди чувствуют, когда хочется плакать? Жуюй не помнила, когда плакала последний раз.

– Почему ты молчишь? – спросила Шаоай.

– Ты с Можань тоже так? Ты с ней тоже хочешь это сделать?

Шаоай, похоже, была огорошена.

– Конечно, нет.

– Почему конечно? Почему нет? – спросила Жуюй.

Хотя она уже знала ответ. Вожделение Шаоай не может обратиться на Можань, потому что Можань, боготворящая старшую девушку, ничего для нее не значит – точно так же, как Жуюй и ее тети-бабушки ничего не значат для Бога. Плохие события происходят – войны, эпидемии, родители бросают своих младенцев, бессердечные грызут тех, у кого есть сердце, – и никто, ни человек, ни бог, никогда не вмешается.

Шаоай, казалось, встала в тупик.

– Ну, Можань еще дитя, – сказала она после паузы.

Можань неважно спала эту ночь – видимо, из-за волнений прошедшего дня. Проснувшись на рассвете, она не могла больше лежать. Встала, тихо умылась у рукомойника и увидела в окно Шаоай под виноградной решеткой, тоже поднявшуюся рано. Или она всю ночь провела снаружи? Имея мало слов утешения в запасе, Можань почувствовала, что не хочет выходить во двор, как вышла бы в любое другое утро.

На втором свидании – через пять дней после их воскресного ужина – Сычжо спросила Бояна, сколько ему лет и действительно ли его зовут Боян. Надо же, какие вопросы, сказал он с веселым удивлением и положил на стол свой паспорт. Они были в чайной недалеко от дома его родителей, к которым он собирался заехать потом, надеясь создать у них впечатление, что думает о них до того часто, что может заскочить и без предупреждения. Но пришедшая позднее мысль, что он, пусть и бессознательно, ищет их одобрения, заставила его мигом отказаться от визита. На самом фундаментальном уровне это были лучшие родители, каких он мог себе пожелать: у него не возникало из-за них никаких конфликтов, ни внутренних, ни внешних, в то время как с каждым днем, виновато поглядывая на календарь, он все острее сознавал, что после кремации Шаоай так и не побывал у Тети. Это в большей степени Тетина вина, чем его, настойчиво говорил он себе, делаясь неуступчивым, как многие, чьи внутренние ограничения вдруг оказались безжалостно высвечены: в отличие от родителей, она напомнила ему обо всех сложностях, с какими он был не способен справиться в жизни. Кто дал ей такое право?

Он сказал секретарше, что во второй половине дня его не будет: Сычжо работала пять с половиной дней в неделю, свободна была в пятницу после обеда и в субботу. На их первом свидании он узнал и еще кое-что: она выросла в деревне на северо-востоке, около российской границы; ее отец – единственный учитель в сельской школе, обучающий шесть классов в одном помещении; у матери крохотная швейная мастерская; младший брат учится в провинциальном университете, до окончания осталось два года, специальность – маркетинг, и Сычжо надеялась помочь брату устроиться в Пекине после выпуска.

– Вы старше, чем я думала, – сказала Сычжо, изучив паспорт.

– Как это понимать?

Сычжо подвинула ему паспорт обратно через стол.

– Подруга мне сказала: если вам за тридцать пять, то мне не надо больше с вами видеться.

– Так, погодите, что это за подруга, сколько ей лет? – спросил Боян, делая вид, что обижен. По тому, что рассказала о себе Сычжо – она, когда он спрашивал ее в прошлый раз, отвечала не увиливая, с подробностями, – он заключил, что ей двадцать два или двадцать три, примерно ровесница Коко.

Сычжо покачала головой, словно говоря, что все это неважно.

– И откуда у нее такое предубеждение против мужчин моего возраста?

– Она сказала, что мужчины этого возраста… – Сычжо приумолкла на секунду, но в этой паузе не было ни извинения, ни жеманства, – что мужчины ваших лет хотят не того, чего я.

Подруга, возможно, права, подумал Боян, но чего он хочет от девушки, которую, он знал, ему по-хорошему следовало бы вообще оставить в покое? В его жизни вполне хватало людей, способных послужить его чувствам, а его чувства были предсказуемы – предсказуемы настолько, что его не беспокоила возможность неприятных сюрпризов, а приятных он не ждал. Для бездумных радостей у него была Коко, связанная с ним более или менее честным соглашением, без неясностей. Ради интеллектуальной интриги он мог поговорить с родителями – лучше с матерью, чем с отцом, у которого начали проявляться признаки ранней деменции; или даже с сестрой – к ней за годы он стал ближе, чем в детстве, хотя, пожалуй, точнее будет сказать, что взрослость позволила ему дорасти до нее, выпущенной в мир не ребенком, а гением, вынужденным до поры обитать в теле ребенка. Если ему захочется испытать нежность к юным, есть две племянницы, которых можно любить издалека. Захочется играть с людьми в игры (хотелось ли ему этого когда-нибудь? нет, по большому счету) – для этого есть масса возможностей: неуступчивые деловые соперники, денежные выигрыши, если он пожелает основательней погрузиться в бизнес-проекты. Глядя на свою жизнь в этом свете, он не находил в ней места для Сычжо. Она из категории «разное», подумал он; в нее входят и другие, выбитые и выбивающие из колеи: Можань, Жуюй, Шаоай – последняя так долго была центром этой категории, что невозможно было думать о ней сейчас как об отсутствующей, – может быть, даже Тетя; и, конечно, он сам в минуты апатии, когда люди в его жизни не в состоянии его развлечь, помочь забыться. Но поместить Сычжо в это пространство, куда он редко позволял себе заглядывать, – не тревожный ли это знак?