Июнь Ли - Добрее одиночества

Жуюй помолчала.

– Это, скажу так, было ее невезение.

– В тебе есть сердце? Ты способна испытывать сожаление?

– Назови мне хоть одного человека, которому было бы лучше, имей я сердце.

Боян всмотрелся в Жуюй. Ее взгляд, ясный, искренний, без малейшей враждебности, мог быть взглядом самого невинного из людей.

– Тебе было бы легче, если бы я солгала, что испытываю некоторое сожаление? – мягко спросила Жуюй.

– Не знаю.

– Так я и думала, – сказала Жуюй. – Нет, ничего нельзя изменить. Ты предложил мне зайти к Тете. Думаешь, мой визит даст ей что-нибудь хорошее? Вряд ли. Чего люди заслуживают – это спокойствия, а я, боюсь, могу только лишать их его.

– Тогда зачем ты вернулась и нашла меня? Я не заслуживаю спокойствия?

– А ты бы предпочел, чтобы я не приезжала? – Голос Жуюй стал тише. – Ты уже обрел спокойствие? Я нарушила его своим приездом?

Боян покачал головой. Спокойствие, он знал, было последним, чего ему хотелось сейчас.

– Хорошая история, Можань, – сказал Йозеф.

– Но?

Он вздохнул.

– Очень хорошая история, – сказал он. – Романтическая. Меланхолическая. Но это не подлинная история.

Они сидели на скамейке у озера. Аномальное потепление сбило с толку все деревья и прочую растительность, и начали распускаться бутоны. Погодите, еще снег будет, предостерегали люди друг друга, как будто им нужно было, еще не расставшись с надеждой, напоминать себе, что она долго не проживет. Но нарциссы и тюльпаны не внимали предостережениям. Нет смысла ждать, нет неподходящих моментов.

– Разве это важно? – спросила Можань.

Она рассказала Йозефу про Грацию, про ее детство в Италии, про ее холодную смерть – слишком раннюю, слишком тихую – в Швейцарии. Ей нравилось описывать Йозефу подробности: кукол, которых смастерила для Грации няня; лицо ее гувернантки-француженки, маленькое и в форме сердца; музыканта-немца, приходившего в дом учить ее на пианино и заканчивавшего каждый визит глубоким поклоном. В последующие дни и недели она расскажет Йозефу и другие истории: про парижского сапожника, про баварского пастуха, про русскую служанку, которая едет в карете со своей госпожой в Баден-Баден.

– Мне нравятся эти истории, – сказала она.

– Мне тоже, но мне понравилось бы еще больше, если бы ты рассказала мне кое-что другое.

– Что?

– То, чего я о тебе не знаю. Про твоих родителей, например. Про твои путешествия с ними.

Когда они поженились, она сказала ему, что родителям трудно поехать в Америку из-за проблем с визой: отец работает в министерстве. Потом – она еще была замужем – случился теракт 11 сентября, и с поездками в Штаты стало еще сложней. Она не хочет, объяснила она Йозефу, чтобы ее родители подвергались жестким проверкам и досмотрам. Йозеф принял ее доводы: казалось, впереди еще масса времени.

– Я так мало что могу про них сказать…

– Мне что-то в это не верится, – мягко возразил Йозеф.

Можань подумала и начала рассказывать про свой тур с родителями по Центральной Европе. В старой части Загреба уличный музыкант играл на аккордеоне советскую мелодию, ее родители подошли и стали подпевать, отец по-русски, мать по-китайски, а музыкант пел на своем языке, которого никто из них не понимал. «Подмосковные вечера», сказала Можань Йозефу: романтическая песня, которую ее родители пели в ранней молодости.

Йозеф ждал продолжения, и Можань улыбнулась извиняющейся улыбкой.

– Не получается, – сказала она. – Не могу сочинить хорошую историю о реальных людях.

– Я не просил тебя ничего сочинять.

– Но я больше себе нравлюсь, когда сочиняю, – сказала Можань.

Это были не ее истории. Это были истории из другого времени и о других людях, но то, что она некогда в этих историях нашла, – избавление, уход от чего-то – могло бы стать в итоге ее мудростью. Может быть, Йозеф, если эти истории у нее не иссякнут, когда-нибудь простит ей ее упрямство, простит, что она выбрала одиночество: добрее одиночества, он неизменно тут, в ее распоряжении.

Пасмурным днем в конце марта Сычжо стояла перед магазином и смотрела на пару ласточек, поправляющую свое гнездо под карнизом. Ласточки – моногамные птицы, вспомнилось ей прочитанное где-то, и пара возвращается в старое гнездо год за годом.

Упрямые создания, подумала она. Зачем прилетать обратно в этот загаженный город, когда наверняка есть лучшие места – более свежий воздух, более синее небо – для их потомства? Что ж, по крайней мере они привязаны к старому жилищу. Сама она выросла не здесь, она мало на что могла тут притязать; и все же она не хотела сниматься с места, старалась сделать этот недобрый город своим домом.

Приблизилась какая-то пара. Сычжо повернулась, и ее лицо побледнело, но совсем ненадолго; она быстро пришла в себя. Боян и женщина его возраста остановились в нескольких шагах, оба пристально смотрели на Сычжо.

– У вас закрыто сегодня? – спросил Боян.

– Нет, открыто, – сказала Сычжо.

Несколько месяцев назад, после того, как они не поели в сельском ресторанчике, она прислала ему эсэмэску. Она решила, говорилось в ней, что лучше им больше не встречаться. Она думала, он позвонит или заедет, попробует ее переубедить, и была разочарована, получив краткий ответ: «Согласен». Она отказывалась признать, что чувствует себя обиженной, но сейчас, глядя на него, ощутила, что похолодели пальцы.

Боян представил ей спутницу: Жуюй, его старая знакомая, она жила в Америке, а теперь вернулась и хочет тут обосноваться. Они прогулялись, сказал он, вокруг Заднего моря, и он решил привести ее сюда – может быть, здесь есть новая экспозиция?

Есть, ответила Сычжо, и пригласила их в магазин. Указала Бояну и его спутнице на коллекцию малюсеньких хрустальных вазочек с изображенными внутри миниатюрными бабочками и орхидеями. Экскурсию предлагать не стала, и они не попросили о ней. По тому, как они шли вместе, Сычжо видела, что отношения у них, вероятно, близкие. Если она и занимала раньше какое-либо место в сердце Бояна, теперь, она понимала, это уже не так.

Они пробыли в магазине недолго, и перед уходом женщина заглянула Сычжо в глаза и пожелала ей удачи. Почему, думала Сычжо, оставшись одна; для чего ей удача? Она не знала, что Боян, говоря про нее с этой женщиной, признался, что мог полюбить ее, мог принять ее в свою жизнь.

– Теперь уже нет? – спросила Жуюй.

– Теперь, когда ты вернулась, все иначе, – ответил Боян.

Из любопытства Жуюй попросила показать ей девушку, а потом они шли берегом пруда и больше молчали. Лицо девушки еще вернется к ним в будущем: каждому из нас порой являются какие-то лица из минувшего – былая любовь, утраченный друг, мы сами в прошлые времена, когда мы не знали, что наши лица могут, в свой черед, откладываться в чужих сердцах.