Анна Матвеева - Есть! [litres]

Аида Исааковна раскраснелась, как девочка, и никак не желала покидать ораторское место – к счастью, у неё была трогательная манера пускать слезу в минуту сильного волнения, и, чтобы не зарыдать, испортив впечатление, учительница сдвинулась в сторону. Ей хлопали.

– Товарищи! – воскликнул депутат Эрик Горликов. – Я не имею права спорить с предыдущим оратором, более того, я с ним почти во всём согласен! Мы, второстепенные, должны объединиться и осознать наконец свою важную роль в истории!

– В этой истории, – уточнила Балконша. Она, между прочим, заметно похудела с момента последнего своего появления в повествовании и, может быть поэтому с вызовом глядела теперь на Аллочку, старательно не узнававшую бывшую работодательницу.

– Мы с вами, товарищи, – продолжил Горликов, – отлично понимаем, что именно сейчас у них там (он махнул рукой куда-то вверх) решается судьба главных героев.

– А точнее, героинь, – поправила Балконша.

– Да, я тоже об этом думала, – включилась в разговор яркая женщина Агнесса. – Автор ещё сам не решил, кто получит главный приз – Ека или Геня?

– Одна из них сейчас сошла с ума, другая же безумна от рождения, – продекламировала филологическая мама Владимира.

– Давайте поможем автору, – предложил Кирилл. – Каждый может сказать своё слово и сделать то, что у него лучше всего получается! Я, например, готов стать спонсором – я и так им всё время становлюсь. У меня постоянно просят денег, я привык.

– Надо проголосовать! – воодушевился Пе́кин.

Второстепенные снова зашумели, Нателла и Мара поспешно переводили сказанное на итальянский и немецкий. «Си, черто», – пропыхтели фрателли, «йа, йа» – кивнули Вальтеры. По столу откуда ни возьмись пошла гулять бумага, в которой каждый теперь ставил свою подпись – в одной или другой графе. Тот Человек написал своё имя дважды, а потом дважды зачеркнул.

– Пожалуйста, любезные господа, не готовьте из меня ничего! – сказал он. – Я сам хорошо готовлю, я лучше готовлю, чем готовлюсь, вы понимаете, что я хочу сказать? Я вам сготовлю превосходный завтрак, если вы меня не приготовите на ужин.

Филологическая мама погрозила сыну пальцем, а потом захлопала в ладоши:

– Владимир! Ты думал, мы не узнаем Толкина?

Тот Человек перевернул лист бумаги лицом вниз, и второстепенные герои начали исчезать со своих мест. Некоторые пытались удержаться, кривили лица, но даже их в конце концов сорвало с места, а потом исчезли и разномастные сиденья, и стол, и сама комната.

Автор остался в одиночестве.

в которой все отправляются в путь

Читатель, мы с вами знакомы долгое время – так что имеем право говорить откровенно, ну, или почти откровенно: как в личных дневниках, рассчитанных на будущее прочтение. (И публикацию.) Обо мне, Гене Гималаевой, вы знаете уже так много всего нужного и ненужного, что я, как кажется, имею право спросить кое-что и у вас.

Скажите, видели ли вы когда-нибудь женские дуэли? Или, скажем проще, драки? Женское сумо, дамский бокс, на худой конец, взаимные пинки в школьной раздевалке?

Мне однажды пришлось забирать после школы чужого мальчика-третьеклассника. В школах я не бывала со времён собственного выпускного, и никогда не задумывалась, скучаю ли я по этой – самой уязвимой, за исключением разве что глубокой старости! – части жизни. Главная задача, которая стояла передо мной в первые дни освобождения из школьного рабства, – как можно скорее позабыть всё, что здесь со мной происходило. Я полагала, что блестяще справилась с этой задачей. Но оказалось, что на самом-то деле я отлично помню о том, что́ такое школа, – с ужасающей чёткостью и таким нагромождением деталей, которое уместно разве что в архитектурном «стиль-бастард».

Я помнила и кислый столовский запах, и куртки на вешалках – как скинутые шкуры, и вот эту властную женщину с волосяной фитюлькой на затылке я тоже почему-то вспомнила, хотя не училась именно в этой школе ни единого дня. Женщина наверняка была завучем, она шла мне навстречу решительно, как лыжник к финишу. Я вжалась в стену – тоже знакомую: крашеную и холодную, как покойник.

Завуч милостиво кивнула каким-то девочкам и скрылась за поворотом, а я двинулась – мелкими перебежками, как в кино про войну, – в тот класс, где меня должен был ждать пресловутый мальчик.

На дверцах шкафчиков – фамилии с именами. Из шкафчика Васильевой Сони торчали изумительно грязные носки. Артём Чугаев запихнул на полку свой спортивный костюм, а сверху положил недоеденный и уже начавший разлагаться банан. Нужный мне мальчик сидел в углу и трясся мелкой, как соль, дрожью.

– Как хорошо, что ты пришла! – сказал он. – Я боюсь девочек, они обещали с нами разобраться .

Мой подопечный указал пальцем в дальний класс, откуда доносились ритмичные удары и вскрикивания – при желании их можно было принять за саундтрек к жестокому мультфильму.

Через секунду из класса вылетела девочка – в кружевном воротничке, съехавшем набок, и ярко-красной кофточке она походила на передового воина инквизиции, – а следом неслась самая настоящая кодла девиц, которые пинали портфель – в воздухе мелькали ноги, как спицы гигантского колеса. Хозяин портфеля шёл за озверевшей шайкой, уже смирившись со своим горем и пытаясь из последних сил принять его с достоинством.

– Пошли скорей, – шептал мой мальчик и тянул меня за руку в сторону раздевалки, но я решила вмешаться.

– Эй! – обратилась я к атаманше, которая лихо вытерла нос кружевным воротничком. – Чем он так провинился?

– Ничем, – сказала дерзкая девчонка. – Просто это Ляхов.

У просто Ляхова в этот момент кончилось терпение, и он заплакал такими огромными слезами, каких не бывает у взрослых людей.

– Вера Петровна идёт! – закричала одна из девочек, и они тут же растворились в пространстве. На горизонте появлялась та самая завуч из коридора – появлялась по частям, как бес. Вначале мы услышали дробный рокот каблуков. Затем нас накрыл с головой тошнотворный запах духов. И наконец мы увидели саму Веру Петровну, надменной валькирией спустившуюся в наш грешный мир.

– Так-так, – завуч неодобрительно глянула в мою сторону. – Опять третий «В». Бесчинствуем, Ляхов?

– Он не… – вякнула было я, но Ляхов вдруг поднял на меня тёмно-синие глаза, в которых читалась просьба: «замолчи». Вера Петровна потребовала дневник, и Ляхов покорно достал его из побитого портфеля. Я увидела этот дневник с собачкой на обложке и, мельком, пенал с картинками, весёлые тетрадки, которые выпускают для каких-то мифических детей из телерекламы, не имеющей ничего общего с реальным детством. Я представила себе, как мама Ляхова покупала все эти милые канцелярские вещички, как складывала их в осквернённый теперь портфель, и мне вдруг стало так горько и больно, как будто это меня пинала в живот злобная стая девчонок.