Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— А у кого есть — не обрадуешься, — ввернул Васька. — У нас в деревне был дед Акапердий, так какое же у его детей будет отчество — смех один.

Народ захохотал, нам только повод дай, и Роза нахмурилась, сказала, что всякие имена бывают, например Акакий, и нечего свои выдумывать. У Васьки уши покраснели, и он кинулся было спорить, но Роза сразу стала Федоровной и прекратила разговоры.

Я принес домой письмо бабушке Дуне и дедушке Андрею, исправленное легким карандашом Розы. Мама прочла — как хорошо все у нас, какая хорошая погода, все здоровы и веселы, чего и им желаем. Потом я переписал письмо чернилами на бумагу, мама добавила что-то свое, и полетело оно, быстрокрылое, по стране. Через какой-то месяц пришел ответ, отдельно мне и отдельно маме. Маме писал дед, а мне — Миша! Я читал в уголке, прикрываясь ото всех локтем. Миша писал «грамотею Владику», что работает он на заводе, что все у него хорошо, что все живы-здоровы, а Гриша и Володя бьют проклятых фашистов. Иные строки были наглухо зачернены тушью, даже на свет ничего нельзя было прочитать. «Военная цензура, военная тайна», — сказала мама, как будто я и сам не понял. Хотя мне было очень интересно узнать, на каком фронте бьет фашистов дядя Гриша и в каком небе летает и бомбит врагов дядя Володя.

Весь вечер я был счастлив. Ходил по длинному коридору, раздумывал, что напишу Мише в ответ. Рассказать хотелось много — про школу, про Розу и Ваську, про степь и тюльпаны, про курдючных овец и кумыс, про уколы от всех болезней и про таблетки от паразитов, которыми нас замучили врачи, — но потом подумал, что на всё умения и сил у меня, пожалуй, не хватит. Это уже не письмо, а письмище получится, да и так ли интересно Мише читать про таблетки с уколами?

Думал я, думал и не заметил, как налетел на человека, который стоял в полутемном нашем коридоре. Ойкнул и поднял голову. На меня смотрел наш коренастый «картофельный начальник», как его тетя Фрося называла. Был он в гимнастерке, с медалью на груди. Какая медаль, я не разглядел, да и не до того было — начальник стоял на одной ноге, опираясь на костыли. А другой ноги у него не было. Мы постояли, посмотрели друг на друга и разошлись. За моей спиной тихонько постукивали, поскрипывали костыли, а я был ошеломлен: почему же так быстро и вдруг? Только осенью он командовал на поле и кормил нас арбузами, а уже зимой — фронт, фашисты, нога. «Так ведь с каждым может быть!» — испугался я за родных и чужих, за всех наших. И теперь я совсем не знал, о чем писать Мише.

Дома мама перебирала какие-то вещи — наверное, собиралась менять. Давно мы не видели молока и масла, а яйца я только вспоминал. Папа обещал принести весной утиные. Я походил по комнате, уроки все сделаны, вплоть до рисования — нарисовал я свой паслён, весь в ягодах, в красивой вазе. (Пока что он чах в котелке, весны заждался.) Вспомнил вдруг про коробку с гусеницей, достал ее из-за похудевшего мешка с картошкой, осторожно приоткрыл крышку. Моя красивая гусеница из сухих листьев и паутины сплела себе в уголке что-то вроде кокона. Ладно, спи, весной поглядим, что получится.

И дождались! Весна-красна снова пришла — бурная, быстрая, с пенными ручьями, бегущими к разлившейся реке. Снова все зашумело, закудахтало, замычало, заблеяло. Солнце растопило снега в один миг. Потянулись стаи уток и гусей, расцвели тюльпаны, золотые зайчики запрыгали по партам, маня нас на волю. Воспрянул и мой паслён. Все в этом краю спешило жить и радоваться.

Растрепанный, обросший за зиму Васька прибежал ко мне домой с выпученными глазами:

— Выпускай! Где она? — Это он про гусеницу нашу.

Я достал коробку, открыл, и Васька горячо задышал мне в щеку. В коробке, распластав голубые, с яркими желтыми пятнами крылышки, сидела большая бабочка.

— Ого! — наклонилась над коробкой мама. — Такая в нашей коллекции была. Как раз там место осталось.

— Никакой коллекции — только на волю! — крикнул Васька, вырвал из моих рук коробку и встряхнул ее.

Бабочка выпорхнула, заметалась по комнате и, не обращая внимания на мой паслён, стала биться в оконное стекло. Васька распахнул его, и бабочка с голубыми крылышками вылетела на волю. Глядя вслед мечущемуся между крышами сараев голубому огоньку, Васька вдруг перекрестил окно и забормотал быстро-быстро:

— Лети, лети, бабочка! Лети, лети далеко, живи, живи долго, на радость всем!

— Господи, а еще будущий пионер, — только и сказала мама.

Васька посмотрел на нее странным, затуманенным взглядом и пробормотал:

— Пойду-ка я Федьку на волю выпущу, пускай гуляет.

С этого дня Василий Солдатов перестал таскать в дом живность, хоть было ее вокруг полным-полно. Присядет Васька на корточки, посмотрит на шуструю ящерку, вздохнет и дальше пойдет. Какому-то пацану, очень любознательному, недрачливый мой друг дал крепкого пинка за то, что тот оторвал у ящерицы хвост и любовался, как тот извивается на ладони.

— Чего ты! — орал мальчишка — Ей же не больно!

— Зато нам больно, людям! — отрезал Василий Солдатов.

Шли дни, месяцы, и ничего не менялось в степи: летом жара, зимой холод и метели. Летом мы уходили все дальше и дальше от дома. Однажды увидели редкую осторожную птицу дрофу, большую, как страус. На тракторной свалке, где я когда-то приморозил пальцы, ребята среди кучи железного хлама находили подходящие колеса, прилаживали их на толстую проволоку и катили по пыльной дороге. Катили мы их и мимо полигона, на котором горбились обугленные немецкие танки, и часовой за колючей проволокой кричал нам, что тут запретная зона, что он будет стрелять без предупреждения, «ежели шо!».

Зимой мы учились, а после уроков катались возле дома кто на чем: на какой-нибудь железяке, на автомобильной шине, на старых санках, на глиняных замороженных ледянках. Коньков у нас не было, но я еще летом нашел где-то за сараями один старый конек странной формы. Боря сказал, что это «английский», — толстое тупое лезвие с креплениями. Английский, не английский, я прилаживал его на валенок и вжаривал, отталкиваясь одной ногой. (Потом я долго не мог привыкнуть к двум конькам — все норовил оттолкнуться вторым.)

Иногда в клубе устраивали детские утренники. Фронтовики, комиссованные по ранению, как-то неловко и скучно рассказывали на них не про подвиги, а про бомбежки и артобстрелы, иногда они вдруг обрывались на полуслове и уходили за занавес покурить. На одном таком наши ребята с жаром пели: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». Я не люблю петь хором — сидел в зале и слушал.

— Сейчас у наших автоматы, — наклонился ко мне одноногий «картофельный начальник».

И огнеметы — вспомнил я киножурнал: на экране красноармейцы выкуривали огнеметами фрицев из разбитых домов и подвалов.