Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Неожиданно поющие на сцене сбились, стали вытягивать шеи, всматриваясь в зал. Я обернулся. По проходу шел военный… в погонах! Мы все знали, что золотопогонники — это белые, это враги. Но ведь не враг же этот человек!

Офицер прыжком взлетел на сцену и что-то сказал, из-за шума я не расслышал его слов, только смысл ухватил: теперь в Красной армии будут погоны.

Скоро в каком-то журнале мы их разглядели. Солдатские были так себе, простенькие, а вот офицерские, а уж тем более генеральские, со звездами, — это просто чудо какое-то! Но были, оказывается, и полевые погоны, чтобы вражеские снайперы не разглядели наших командиров. Мальчишки постарше в коридоре на длинном столе вырезали из бумаги и раскрашивали только парадные погоны.

— А ну-ка, иди сюда, боец! — приказал мне один из них. На плечах его рубахи красовались желтые погоны с одной большой золотой звездой. — Маршальская, — гордо сказал он, — а это, — кивнул на своих «подчиненных», — полковник и подполковник. Хочешь быть майором?

Я будто в зеркале себя увидел — лохматый, в старой куртке, в портках, повидавших все заборы в округе, и в майорских бумажных погонах на плечах. Ну и куда я в них пойду? Люди скажут, что это за бумажная армия! Нет, отказался, я.

Как раз мимо шел почтальон — улыбался. В руке он держал письмо — не гражданский конверт, а настоящий солдатский треугольник. Забыв сказать спасибо, я схватил письмо — и скорей к маме! Раскрываю, читаю сам карандашные поспешные строки: «Дорогой Владик! Здравствуй! Скоро буду на фронте бить проклятых фашистов. Не скучай, учись хорошо. Привет маме. Крепко тебя целую. Твой дядя Миша».

А чего же мама плачет? Ведь живой он, Миша, которого я никак не мог представить солдатом в погонах и с автоматом. И дядей его, худенького и ушастого, тоже представить не мог. Тут же сел писать ответ. Старался рассказать о главном и по-военному коротко: «Здравствуй, дорогой дядя Миша! Спасибо за письмо. У нас все в порядке. Учусь хорошо. Начал собирать военные марки, уже набрал десять штук с танками и самолетами. Если у тебя есть военные марки, пришли, пожалуйста, мне. Буду очень рад. Твой племянник Владик».

Мама тоже что-то написала, длинное и, судя по ее лицу, грустное.

Сложили мы письмо треугольником, приклеили марку, а посылать-то некуда — в Мишином письме не было обратного адреса. Мы с мамой вертели его и так и сяк, пытались рассмотреть штемпель — не понятно ничего. Побежали к Боре. Он прочитал Мишину весточку, тоже повертел со всех сторон, подумал и сказал, что, по его мнению, дядька мой едет в эшелоне, а куда, на какой фронт — это уж военная тайна, раз нет ни номера воинской части, ни полевой почты.

Но скоро и то и другое мы узнали. В следующем письме Миша сообщил, что учится на связиста, и в доказательство нарисовал эмблему этого рода войск — крылышки и золотые молнии. Это письмо я храню до сих пор. Миша извинялся, что военных марок у него нет, и прислал обычные, мирные, какие и на нашей почте были.

— Тебе больше всех пишут, — сказал однажды казах-почтальон, — подавая мне сразу два треугольника — от Миши и дяди Гриши, и это были первые слова, которые я от него услышал. — Все в порядке, да?

Пока все было в порядке, но каждое новое письмо мы с мамой ждали с тревогой. И с еще большей тревогой мы думали о дяде Володе, от которого ни нам, ни деду — ни слова. Что с ним, где он? Как-то в степи я осмелился спросить у прилетевшего на «У-2» летчика, очень ли страшно быть пилотом на войне. Он, прихрамывая, пошагал у своего фанерного самолетика, повернул ко мне обгоревшее безбровое лицо и сказал нехотя:

— Это меня под Курском… Там половину моих друзей…

Успокоил, называется.

Больше я ничего ни у кого не спрашивал, только ждал и верил в хорошее.

Степь стала надоедать, и дорога бесконечная не манила, и ребячьи игры не прельщали ученика, который перешел уже в третий солидный класс. Как быстро жизнь летит! Как хочется читать, а книжек нет, и в нашей маленькой библиотечке я уже все перечитал.

Как-то осенью папа заговорил о скорых переменах в нашей жизни: поползли слухи о переезде. Это меня не очень обрадовало: опять теплушка, печка, вши? А как же школа? И куда мы едем? И почему если переезд, то обязательно по холоду? Нельзя, что ли, весной, когда тюльпаны цветут, бабочки летают и жить хочется?

— Опять барахлом трясти, — вздохнула мама. — Давай оставим все — и лису обтрепанную, и шубу мою, молью съеденную.

— Оставим, родная, — не спорил с мамой папа.

— Патефон возьмем, — сказал я, и со мной не спорили, только мама добавила:

— Будет подо что с голодухи плясать.

— Почему же с голодухи, — неуверенно возразил папа, — домой ведь едем, на родину.

На родину… Я тут же вспомнил русскую печку, Мишу, скворечник на дереве под окном и очень захотел в Коломну, которую, в общем-то, и подзабыл.

В дверь постучали — этот вкрадчивый негромкий стук мы уже знали: почтальон. Не с толстой сумкой на ремне, не с цифрой пять на медной бляшке, не в синей форменной фуражке, как у Маршака, а в валенках с галошами, в шапке, в стареньком пальто и с двумя письмами в сухой руке. Он улыбался — принес хорошие вести, плохие обычно запечатаны в серые казенные конверты, от одного вида которых люди падали в обморок. Мы от души поблагодарили его, напоили чаем и, как только он ушел (еле дождались), сразу кинулись читать. Сперва треугольное письмо — мне от Миши. Письмецо очень короткое, будто он писал впопыхах — наверное, в окопе, под огнем врага. О себе очень коротко — жив, здоров, бьет фашистов, обо мне больше: спрашивал, как здоровье, как учусь, что читаю, скучаю ли по родному краю. И в самом конце: «Я очень по тебе скучаю, племяш. Расти большой, живи счастливо. Твой дядя Миша».

Потом мама стала читать письмо от деда Андрея. Сначала, как обычно: «Здравствуйте, дорогие наши Владик, Нюра и Коля!» Мама пробежала глазами дальше письмо и вдруг не своим, а каким-то тонким жалобным голосом сказала:

— Убили нашего Мишу…

Потом она лежала на кровати, я поил ее водой, а она не могла сделать глоток — вода выплескивалась вместе с плачем. Я никак не мог понять, как же это так. Вот оно, Мишино письмо, от живого Миши, а вот — дедово. Когда же все успело случиться? Мама наконец вытерла полотенцем опухшее лицо и поднялась. В голове моей эта весть никак не умещалась. Нет, этого не может быть, чтобы был человек, был Миша, мой Миша, и вдруг нет его. Так не бывает!

— Мама, может, без вести пропал или в плену!

Она, сразу постаревшая, покривила губы:

— Мишка и в плену! Горюновы не такие. Ты почитай, почитай, что дед пишет.

А дед Андрей писал, что о Мишиной гибели сообщил его командир, лейтенант Петров. Он писал о геройской смерти Михаила Горюнова под Брестом, писал, где его похоронили и что орден Славы будет передан родителям героя, что друзья отомстят за Мишу проклятому врагу.