Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Дед отвернулся, набил трубку крепким табаком, закурил и сказал, не оборачиваясь, что нам нужно торопиться, поезд будет через два часа, вещи уже в автобусе. У сарая и правда стоял и дымил старый автобус с выбитыми окнами. В автобусе сидела мама, махала мне. Васька оторопел:

— Какой поезд? Куда ехать? А я?

— Нам на родину, — ответил дед Андрей. — Хватит по чужбине болтаться. Отец вон его уже на Коломзаводе, в «чугунке».

— А я как же один? — Васька чуть не плакал.

— Я тебе письмо напишу! В Егорьевск! Мы еще не раз увидимся! — Я верил, что именно так и будет. И не ошибся.

Неловко обняв Ваську и поцеловав его в мокрую щеку, я вскочил в автобус. Автобус заскрипел, я махнул рукой из разбитого окна, Васька стоял понурив голову.

Автобус ехал долго, объезжал воронки, проехал мимо вчерашних моих самолетов и наконец остановился у станции. «Харьков», — прочитал я название, написанное свежей краской. Фашистская вывеска валялась в сугробе, какой-то мужчина рубил ее — видимо, на дрова. Автобус подъехал к багажному вагону, дед расплатился с водителем, и тот долго рассматривал советские деньги.

— Отвык, что ли? — суровый тон заставил водителя живо убрать бумажки в карман.

Потом мы с мамой и дедом сели в вагон, настоящий, пассажирский, с полками, только холодный, с замерзшими окнами. В вагоне уже было много народу, больше военных, хоть и холодно, они были в расстегнутых кителях; с медалями и орденами, краснолицые, видать, крепко хватившие. Они о чем-то увлеченно говорили, особенно горячился молодой лейтенант с медалью: «Как мы его саданули, как он побежал!» Седоволосый капитан с орденскими планками и нашивками, говорящими о ранениях, слушал его с едва заметной усмешкой, которая от молодого все-таки не ускользнула, и он нехорошо выругался.

— Что же вы при даме-то, — укоризненно сказал капитан, вставая и пропуская мою маму в ее котиковой шубке.

Он поднял меня, посадил на верхнюю полку. Мама с дедом уселись на нижних местах. Молодому лейтенанту с медалью не терпелось еще поговорить и поспорить. Смерив презрительным взглядом дедову старорежимную шапку «пирожком» и его усики, которые носил не только Чаплин, он пробормотал что-то насчет «тыловых крыс, которые жировали всю войну, пока другие проливали свою кровь». Дед вскочил и сказал лейтенанту, что тот еще настоящего пороху и не нюхал и лучше бы ему заткнуться, старших послушать, которые тоже кое-что повидали.

Лейтенант открыл рот от такого напора, мама попыталась успокоить мужчин, но дед уже разошелся, достал из кармана какую-то тонкую книжечку, раскрыл и сунул под нос лейтенанту, не давая ему документ в руки. Капитан вытянул шею, а лейтенант, скривясь, прочитал небрежно: «Горюнов Андрей Григорьевич…» И вдруг посмотрел на деда, как на чудо:

— В партии с восемнадцатого?!

Капитан встал и застегнул китель, а молодой все никак не мог опомниться:

— Ты… Вы и Ленина видели?

Дед молча сел, показывая, что он много чего видел, только знать это никому не положено.

Молодой вытащил из-под столика бутылку водки, налил немного в стакан и совсем другим тоном предложил деду выпить за Сталина и скорую победу. Капитан порубал колбасу и хлеб, один бутерброд предложил мне, другой — маме. Она улыбнулась, взяла боевой нож капитана, отрезала тонкий кусочек колбасы и, отказавшись от водки, стала аккуратно есть. Лейтенант и капитан смущенно смотрели на нее: моя мама была очень красивой.

Дед Андрей снял свой видавший виды «пирожок», залпом выпил водку и, не кривясь, покусал хлеб с колбасой. Потом сказал:

— А теперь за тех, кто не вернулся.

Выпили за погибших, молодой лейтенант все хотел что-то сказать, и дед улыбнулся ему:

— Ладно! Выпьем за то, чтобы ты и твои товарищи вернулись живыми и здоровыми. И поумневшими!

Потом он сказал всем «спасибо за компанию», влез на верхнюю полку и уснул. Капитан покачал головой:

— Боевой старик.

— В Гражданскую воевал, — сказала мама, и капитан уважительно заметил:

— Оно и видно.

А молодой лейтенант все приговаривал, качая головой:

— Везет же людям. Ленина видел.

Я лежал на своей верхней полке и листал найденную полукнижку. Стихи мне понравились. Каждый рассказывал какой-то случай: как ленинградского мальчика убило фашистским снарядом, как минометчики нашли под взорванным крыльцом портрет глазастой курносой девочки и били врага за эту неизвестную девочку и за всех детей:

Я уснул и видел во сне прекрасный город Ленинград, его корабли, бьющие врага из грозных орудий. Проснулся, свесил голову. Внизу молодой лейтенант все к деду примазывался: расскажи да расскажи, какой он, Ильич-то? Говорят, простой. Дед на это ответил, что простыми только дураки бывают, на том разговор и закончился. Дед смотрел в окно на разбитую, истоптанную, выжженную нашу землю и, хотя папиросный дым слоями висел в воздухе, часто выходил в тамбур покурить.

Москва поразила меня людским морем и инвалидами, которые прыгали на костылях, катились на тележках или лежали на скамейках, бросив на землю шапку с мятыми рублями и трешками. Помрачневшие военные помогли нам выгрузить вещи из багажного вагона и проводили до зала ожидания. Лейтенант расплатился с носильщиком, уважительно пожал деду руку, капитан отдал честь, и они поспешили по своим делам.

А мы остались на вокзале ждать поезд на Коломну. Ждать пришлось долго, дед стоял за билетами, бегал по ближним магазинам, а мне очень хотелось пить, я скулил, и мама сердилась на меня. Мы и не заметили, как какой-то человек спокойно взял наш чемодан и понес. Вдруг из двери выскочил другой человек, вырвал наш чемодан и залепил вору такую оплеуху, что тот едва не упал. Народ бежал туда-сюда, тащил свои баулы, катили на тележках безногие, никому и дела не было до этого происшествия. А человек, остановивший вора, уже нес чемодан к нам, и мама радостно привстала к нему навстречу:

— Гришка, откуда ты, господи, живой!

Она попыталась поцеловать брата, но тот отстранился и закашлялся, приложив ко рту платок. Потом посмотрел на меня каким-то особенным, теплым и грустным взглядом, сказал, что я здорово вытянулся, и очень осторожно поцеловал меня в щеку, почти не коснувшись губами.

— Вы в отпуске? — спросил я дядю Гришу, вспомнив, каким он был боевым в шинели и с винтовкой.

— Нет, я, брат, вчистую, — усмехнулся дядя. — А вон и дед бежит, поехали.

Когда мы шли к поезду, темное небо над Москвой озарилось разноцветными огнями-букетами, где-то глухо бухали пушки. Я едва не упал, схватился за дядю Гришу, который тащил тяжелую корзину:

— Это победа, да?