Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Да, Халерий, — говорит Лев Абрамыч, — о жизни дальнейшей, о дороге твоей думать надобно.

И Халера вздыхает: он и сам весь обдумался. К деду Андрею как приклеился — ходит за ним, в сарае вместе возятся, модели старые во дворе ломают, торф для печки с грузовика сгружают.

Пока что дороги у нас разные: отец по утрам топает в свою милую «медяшку», Лев Абрамыч — в «малярку», Макуриха — в трамвайное депо, мы с Витькой — в школу нашу ненаглядную, а Халере, дедову помощнику, очень бы нужно в парикмахерскую — ни глаз, ни ушей давно не видно.

Витька топчется у дома:

— Ох, братцы, не глядят мои глаза в ту сторону.

А в той стороне — школа, а в этой стороне — Партизанка, пыль, небо, тополь, липа, скворечник на ней, а возле скворечника пух и перья: одна воробьиная семья выкидывает другую. Ну как тут Витьке устоять! Полевая сумка с мятыми тетрадками летит в сторону, Витька лезет на тополь, обламывая клейкие зеленые ветки. Не знает братец, что дерево только с виду крепкое, а внутри давно сгнило, и надежный вроде бы сук с треском ломается, Витька вниз летит. Вскочил, крикнул привычно:

— Ни хрена, все цело!

А рука-то не поднимается.

— Сломал, паразит глупый! — испугался Халера. — Скорей «скорую»!

Хорошо, телефон есть. «Скорая» приехала, повезла Витьку к докторам, а вместе с ним — бабушку, меня и Халеру.

В травмпункте по братцу не успели соскучиться.

— Опять к нам? — качает головой уборщица. — Теперь-то с чем?

— К вам, — кривился Витька. — С рукой, черт бы ее побрал, дуру такую.

Мы долго сидели на кожаном диванчике, смотрели на тени за матовым стеклом. Что-то басил доктор, иногда вскрикивал Витька, и баба Дуня хваталась за сердце.

Витька вышел веселый, с кривой рожей, замазанной зеленкой, рука в гипсовом коконе висит на шее на бинте.

— Жаль, — сказал братец.

— Кого тебе жаль, горе мое? — вздохнула баба Дуня.

— Каникулы скоро, — пояснял Витька. — Вот бы зимой такое счастье подвалило.

— Дать бы тебе! — сказал Халера и вскочил вдруг: бабушка привалилась к стенке, часто дыша. — Не помирай, слышишь!

Она открыла глаза:

— Дадите вы помереть…

Бабушку положили в кабинете на кушетку, нас выгнали, и мы опять долго смотрели на тени за матовым стеклом.

— Матовые от мата? — бормотал Витька, покачивая больную руку.

Выглянула сестрица в белом халате:

— Пускай бабушка полежит, потом мы ее домой отвезем.

— Нет, — покачала головой баба Дуня, — меня ребятки проводють, ничего.

— Только вы ее осторожненько, — предупредила сестричка, — на трамвайчике. — Взглянула на Халеру: — Повестку прислать?

— Куда? — пригнулся он, нацеливаясь на окно.

— В парикмахерскую!

Халера смущенно захихикал: девушка ему понравилась, и когда она спросила, как звать красавца, он ответил:

— Валерка!

Витька открыл было рот, но я сказал быстро:

— Валерий! Как Чкалов!

Халера с удовольствием повторил:

— Как Чкалов! — И, когда сестра ушла в кабинет, показал нам кулак.

— Понял, — сказал я, — Халера помер! С днем рождения, Валерка!

Бабушку мы вели осторожно, в набитом трамвае везли бережно, согнав с переднего инвалидского места какого-то упитанного, вполне здорового пацана лет двенадцати. Его толстая мамаша в шляпке заблажила было про ребенка, которого обижают, но Валерка только прищурился в ее сторону, и дамочка — к выходу, к выходу, ухватив пацана за руку. Выскочив на остановке, закричала визгливо:

— Ездит тут шапана кривобокая!

Валерка высунулся в окошко:

— Не сердись — похудеешь.

Вагон заржал, баба Дуня усмехнулась. И по Партизанке шагала веселая, мы с Валеркой вели ее под руки, Витька поспешал сзади.

На скамейке возле нашего забора сидел какой-то небритый человек в пиджачке, смотрел на нас серыми Гришкиными глазами. Пиджачок у него был расстегнут, и из-за пазухи высовывалась голова рыжего щенка. Бабушка остановилась, всплеснула руками, потом, вдруг обессилев, присела рядом с Володей, сыном своим последним:

— Ну, набегалси, милок?

Серёдка пятидесятых. Десять лет как нет войны, мир на Партизанке. Пропали, укултыхали куда-то наши бедные инвалиды с переезда. Коломзавод новый тепловоз выпустил. Отец премию получил. Сестренка Надюха во второй класс перешла, круглая отличница. Меня из института выперли. Вернее, сам ушел. Родня пока не знает. Как сказать, кому открыться? Пожалуй, дядьке Володе. Он мужик спокойный, умный, понимающий, свой.

Вот лежим мы с ним на берегу коричневой и пахучей Москвы-реки, наслаждаемся природой, загораем. За нашими спинами шумит «паровозка», вопят мальчишки на речке. Генка митяевский рассказывает Витьке и Валерке, как геройски Берлин брал, как ему сам Жуков руку жал, как взахлеб любили его немки, болгарки и даже испанки.

— Эти-то откуда взялись? — приподнимается на локте Володя, и парень смущенно сует сигарету в рот.

Знает, что дядька мой такое может порассказать — волосы дыбом встанут. Но не любит Володя вспоминать о прошлом, ему бы с нынешним разобраться — с детишками, с женой, с работой. Не находит себя в мирной жизни боевой летчик. Последнее его рабочее место — завхоз в аэроклубе. Мы там с братцем побывали, видели стенд «Наши герои», на котором и Володя красуется.

Витька с Валерой побежали купаться — тощие, мосластые, длинные. Уже басистость и волосистость пробиваются, руки в ссадинах, лопатки черные — это они под пароход плавали, а их с палубы поливали и мазутом и матом, чтоб не хулиганили, не тонули, черти паршивые. Взрослые уж парни, рабочие, при зарплате. Витька — токарь на Коломзаводе, Валеру в токари не взяли, он зато в чистоте: в инструментальном цехе за ключи-отвертки отвечает. Солидные парни, покуривают в рукав, а придут на речку — дурачки малолетние. Володя, взглядывая то на них, то на свои именные часы, генералом за доблесть подаренные, лукаво говорит мне:

— Ждет тебя, Владька, большой сюрприз.

Эх, дядька мой, дядька! И тебя ждет сюрприз. С чего только начать, чтобы понял Володя, как тошно, когда за тебя всё решают, самого не спрашивая. Я человек тихий, шумных сборищ не любитель, не важный говоритель, а получается все как-то поперек. Дед Андрей велел в пионеры обязательно вступать, чтоб в первых рядах и вообще. Вступил. Тут же меня председателем совета отряда определили, хоть я никого не просил. Но спорить не стал — совестно. Две лычки на рукав нашил, речи всякие бормотал, призывал. В комсомоле отвечал за стенную печать, рисовал, стихи писал, на собраниях сидел на последних рядах, помалкивал.

В пединститут меня батя подпихивал: у парня, видишь ли, талант, дорога ему только на филфак, коль никаких других гуманитарных заведений в округе нету. Ну, поступил. А толку-то. Никакой радости. Зачем пришел, кого обманываю, кому это надо? Учусь еле-еле. Будущих учеников уже теперь опасаюсь — чего им скажу, коли говорить на людях не умею, запинаюсь, потею.