Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Потом пришли наши старшие, а с ними вездесущая тетка Макуриха, про которую Витька тут же громогласно объявил, что она всю осень потихоньку училась на курсах, а теперь водит трамвай! В красной беретке на ухо, оспины напудрены! Нам с Витькой всегда позвенит при встрече, и братец гордо скажет пацанам: «Наша баба!»

Дед принес очередную «лечебную» бутылку, мама — жареную картошку. Федор-сосед, сказав «С вашего дозволения», дрожащей рукой стал разливать водку в рюмки. Володя попросил стакан, и все удивились: опять, что ли, запил? Но он сказал, что только «по случаю», и велел налить «малость», как на фронте.

— Подождите, — тихо сказала Дора, — не все еще.

— Да-да, — расслышал кого-то глуховатый Лев Абрамыч, — еще не все.

И пошел, растопыривая руки, навстречу моему отцу. Они обнялись. Дед крякнул, Федор зашумел бестолково:

— Давайте, душа горит!

Все были довольны и даже, мне показалось, счастливы. Особенно когда раз и другой выпили. Пошли воспоминания: как учились, как женились, как одни штаны на троих делили.

— А помнишь, — толкал батя Абрамыча, — привозили нам в столовку конину, а ты говорил: «Господа! Лошади поданы!»?

Стали спорить: правда это или анекдот.

— А собак не ели? — угораздило меня спросить, и народ поскучнел, засобирался домой.

— Погодите, — волновался Витька, — еще не посидели! А вот у нас случай был: парень гранату нашел, как кинет, от курицы только перья полетели!

— А у нас давеча, — сказал дед Андрей, — кто-то с дерева слетел, всю морду ободрал, юноша.

— Ох, разошлись не к добру, — сказала бабушка, и в дверь влетела бледная Катерина:

— Умирает, я боюсь!

Федор говорил: «С водой уйдет», а до воды еще так далеко. Еще и снег не потемнел, и лед не набух, зима в самом соку. У Витькиного дома — красная крышка гроба, народ, снимая шапки, заходит и выходит, головами покачивая. Черные старухи (откуда их столько!) стоят поджав губы. Повторяют слова старенького доктора: «Немыслимо, как долго организм сопротивлялся».

— Не хотел, не хотел умирать, голубчик! — на всю улицу вопит какая-то нездешняя тетка.

— Ну их, пошли, — тянет меня Витька в кабину грузовика, со вчерашнего утра присланного заводом в полное наше распоряжение.

Мы с братцем уже съездили на нем за Оку, нарезали еловых и можжевеловых веток — бросать под ноги похоронщикам. За гробом на завод смотались, посмотрели на маленький снимок Григория возле главных проходных. Снимок был в жирной черной рамке, и дядька улыбался мне как живой. В «микрологе», как сказал Витька, было написано, что такого-то числа после тяжелой, продолжительной болезни скончался бывший работник завода, солдат Великой Отечественной войны, добрый и чуткий человек, хороший товарищ и любящий отец Григорий Андреевич Горюнов и что об этом с прискорбием сообщают дирекция, партком и завком.

В модельном цехе подходили какие-то люди, усыпанные опилками, заляпанные краской и клеем, крепко пожимали нам руки:

— Да, ребятки, такие вот дела…

Люди погрузили в кузов гроб, подушку, набитую стружкой, крышку и венки. Потом сунули мне в ладонь сверток:

— Вот, собрали, как положено.

— Спасибо, — сказал я, и мы все почему-то застеснялись.

Памятник и оградку сделали в «стальнухе». Золотые сверкающие шарики приладили к ней в отцовской «медяшке». Пока оградку грузили, женщины смотрели на нас с Витькой жалостливо, и Петровна, так же как и в модельном, сунула мне в руку сверток с деньгами. Отведя меня в сторону, спросила:

— Как Николай Иваныч, не очень?

Что «не очень», я не совсем понял, однако кивнул и ответил:

— Не очень.

Она улыбнулась:

— Вот и мы считаем: все обойдется.

Витька показывал мне какие-то дареные сверкающие железяки и радовался, как дикарь. Шофер почтительно спросил меня, куда теперь. Мы с Витькой развернули бумажку, написанную дедом: дел было еще немало. Сперва поехали домой к Витьке — отвезти гроб, памятник и оградку. По дороге молодой шофер вдруг стал рассказывать, каким славным парнем был Гришка, его друг и товарищ. Витька ревниво косился: слишком много товарищей и друзей объявилось у отца, с теми он, оказывается, шлялся, с этими дрался, голубей гонял, по садам лазал, за девками бегал.

— А песни? — спросил я, и Витька наступил мне на ногу: молодец!

— Чего песни? — не понял шофер, и не надо понимать ему, кучерявому. Песни с дядькой хорошо пели только баба Дуня да Серега-моряк, который давно уже возле Григория стоит, как в почетном карауле, хоть стоять ему, сердешному, тяжело.

У дома народ трогал оградку, оценивал памятник, как будто есть цена жизни человеческой. Дед приладил к памятнику фотографию Григория. Чуть улыбался из этой рамочки дядька, и только теперь я заметил, что и Витька, улыбаясь, так же чуть кривит рот.

На третий день — похороны. Поминки готовили у нас дома. Хлопотали мама, бабушка, Дора, Рая-соседка, Макуриха, зареванная Катерина, пришла помогать и бабушка Анюта. Володина жена Татьяна ушла с детьми к соседям. Дед бестолково суетился, баба Дуня была сурова и озабоченна. Володя, последний ее сын, рядом с ней. Столы таскали Лев Абрамыч, Федор и папа.

Похороны получились «шикарные», как сказала вагонная вожатая Макуриха, — с оркестром, с венками, гроб несли на руках от Витькиного дома до переезда. Перед переездом все погрузились на машины. Васю-танкиста вместе с его «тачанкой» парни подняли в кузов, и он ехал там с оградкой и с молодежью. В кабинке сидели мы с Витькой, совсем стареньким, родным и покойнику (какое мерзкое слово!) выделили автобус.

На заснеженном кладбище интересного мало: какие-то люди — видно, тоже большие друзья покойного — что-то говорили, напрягаясь, обещали помнить и не забывать. Баба Дуня не бросалась на гроб, не кричала, на кого, мол, покинул, возьми с собой! Они с дедом стояли в сторонке, сдавленные толпой, такие маленькие и такие старенькие, что хотелось взять их на руки и вынести с этого проклятого места.

Заорал благим матом Витька: черные чужие старухи потащили его прощаться с отцом. Насилу отбили братца, Витька хватался за меня, с ужасом таращился в сторону глинистой ямы, возле которой стоял красный гроб. Застучал молоток.

— Веревку давай! — кричал кто-то деловым голосом. — Не осклизнись! Ровнея!

— Господи! — крестилась Макуриха. — Хорошо-то как, столько венков, сколько народу.

Комья земли, перемешанные со снегом, глухо ударили о крышку гроба. Каждый друг-товарищ поспешил первым бросить свой комок, а бросив, отходил довольный — очищать налипшую глину о чужие оградки. Последним доковылял Серега-моряк, отец и Володя поддерживали его. Наклонился, как смог, бросил уцелевшей рукой щепотку, постоял над могилой, дышащей холодом.