Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

Поесть бате не давали: заглядывали в дверь, встречали у машины:

— Николай Иваныч, поговорить бы!

Голоса плаксивые, просьбы бесконечные…

Даже от родных дома нет отбоя: пристрой куда-нибудь Володю, пропадает мужик.

«Медяшка»

Задали мне к Октябрьским праздникам написать праздничные стихи. Сочинил я быстро — про трубы, которые гремят, про шары, которые летят. Так себе стишата, а ребятам понравились. А Дора Львовна сказала, что стихи не пишут по заказу — они рождаются по велению сердца. Как у Пушкина.

— Я ж не он, — вздохнул я, — и из сердца у меня ничего не рождается. Я лучше чужие стихи читать буду.

— Только хорошие, — сказала Дора, а когда я спросил, как их различить — плохие и хорошие, она сказала: — Сердце подскажет.

Седьмого ноября мы всей школой пошли на демонстрацию. Девчонки несли веточки, парни — плакаты, совсем старшим достались портреты вождей.

— Уроните — башку отвинчу! — стращал военрук.

— Не уроним! — гордятся парни.

Руки у них красные от красных палок, пиджаки в красных потеках, лица веселые. Подошли к трибуне на площади.

— Гляди, гляди, Владькин отец! — пошло по колонне.

Меня затолкали: гляди, гляди! Будто сам не вижу: стоит мой батя, шея тощая, шляпа большая, на груди красный бант. Увидел меня, увидел Витьку, который махал ему кепкой, закричал в микрофон:

— Слава отличникам учебы!

Это не мне, а тем более не Витьке. Но «Ура!» кричали дружно. Витька зашвырнул куда-то свою кепку, и парни, качая портреты, кинулись ее поднимать.

— Убью! — шипел военрук.

Отец пришел домой веселенький, шляпа набекрень.

Был он необычно разговорчивый и все повторял:

— Как встала моя «медяшка» у трибуны, бабы орут!

— Да, — качал головой дед, — любовь народа — это не шутка.

С тех пор часто приходил батя домой бодрый и разговорчивый: то делегацию встречали, то депутацию провожали. На охоту вдруг стал ездить, а потом летать с начальством: трофейный немецкий разлапистый самолет стоял на лугу для этих охот. Ружье отцу подарили в честь какого-то там юбилея, мы с Витькой с трудом поднимали его, повторяя за отцом: «Тулка, центральный бой». С охоты отец возвращался довольный, Петро-шофер приносил его ружье и рюкзак.

— Спасибо, Петро, — говорил сначала отец, а потом как-то говорить позабыл.

Пристроил наконец он и дядьку Володю. Стал тот летчиком того самого «охотничьего» самолета. Приходил с охот сердитый и трезвый, отца не очень-то благодарил за такую заботу, тот даже обиделся. А когда однажды постучалась к нам Дора Львовна и еще не успела ничего сказать, только краснела и кусала губы, батя проговорил казенным каким-то голосом, что он вообще-то принимает по средам, в исполкоме, где с удовольствием выслушает ее.

— Спасибо, — только и сказала Дора Львова и выбежала.

— Насчет Абрамыча приходила, — сказал отец. — А когда мне? У меня сессия на носу.

Никто ничего не сказал ему, даже дед не разразился насчет народа и уважения, зато мама вздохнула, швырнув тряпку на пол:

— А помнишь, как ты с Левкой Абрамычем в общаге жил? Одни штаны таскали, когда на свиданку бегали.

Три дня молчал отец, домой приходил мрачный. А однажды долго сидел на диване и мне на все вопросы отвечал не вдруг.

— Знаешь сын, — сказал наконец, — ничего у меня не получается. Не на своем я месте. Чужие вокруг… А бумагу насчет Левки я написал. Не знаю, что получится, но написал… Не говори никому, ладно?

Я закивал: кому я скажу, кто поймет-то? Володя вон косится, но пока молчит, дед вообще будто язык проглотил, баба Дуня только вздыхает. Радуется одна Володина жена: муж не пьет, зарплату приносит.

— Правильно сделал, — похвалил я отца, — и не беспокойся: в крайнем случае у тебя «медяшка» есть.

— Есть! — вдруг обрадовался он. — Пошли!

Я вскочил: когда это и куда брал меня с собой отец, вечно занятый и затюканный. Он надел кепку, велел и мне напялить чего попроще.

— На машине? — спросил я, выходя во двор и испытывая желание взять его за руку.

Отец усмехнулся:

— Пойдем, как нормальные люди, пешком.

Дора, увидев нас, хотела юркнуть в дом, но гордо выпрямилась и посмотрела отцу прямо в глаза.

— Дора Львовна, — сказал я торжественно, — все будет хорошо. Батя бумагу послал. — И добавил, оглянувшись на отца: — В Москву!

Дора побледнела. Отец закивал: все так, все верно. И мы пошли, неспешные, довольные, по родной Партизанке. Мимо портретов, мимо Витькиного дома, на окна которого отец покосился боязливо и ускорил шаг.

В маленьких проходных сопливка с наганом в кобуре долго разглядывала отцову красную книжку, а разглядев, покраснела, видно, от восторга:

— Ой, Николай Иванович, простите! — Отодвинулась в сторону, глядя на меня.

— Сынишка! — сказал отец.

Не люблю, когда меня так называют. Вон и девчонка с наганом вроде бы усмехнулась:

— Входите, юноша.

И мы вошли.

— Вот он, — сказал отец, глядя восторженно на все эти ворота, тополя, рельсы, трубы, закопченные окна, как будто видел их в последний раз.

Я-то думал, что только старики малахольные. О чем угодно они говорят нормально, ругаются в очередях, по шее могут заехать, но едва речь заходит о родном заводе — не скажи ненароком про грязь и копоть. Затрясутся старики, усами зашевелят, бровями задвигают: «Да знаешь ты, пацан, как мы в двадцать четвертом-то годе, в январе месяце!» И точно год назовут и месяц, в котором они собирали, создавали и выпускали… Мост для Питера, трамвай для Киева, пароход для Нижнего, трактор для всей страны. Тот трактор, говорят, сам Ильич видел. Отец такой же странноватый сделался: шагал хозяином, смотрел с гордостью:

— Ну, куда двинем? Куда хочешь?

Да никуда я не хочу.

— В модельный, — сказал неуверенно.

— Пойдем в модельный!

Он, как маленького, взял меня за руку, и мы долго ходили по уютному, светлому модельному цеху, где какой-то дед расхваливал свои доски-стружки, краски и замазки.

— Приходи к нам — не пожалеешь, — сказал на прощанье.

Спешу и спотыкаюсь!

— Ну, — спросил отец, — интересно?

А сам прищурился: то ли еще будет!

— Здорово, — сказал я, чтобы не обидеть человека.

И в гулкой паровозной сборке мы побывали, поглядели на некрашеные и крашеные локомотивы, послушали, как с визгом крутятся на каких-то роликах колесные пары.

— Обкатка! — крикнул мне в ухо отец, и я вспомнил «Обкатку» газетную, с лодырями и бракоделами.

И в «чугунке», в этом пыльном, жарком кромешном аду, мы тоже походили, сторонясь раскаленных и остывающих болванок, поглядели в синие глазки печей-вагранок, где плавился ослепительно-белый металл. И тут нашелся рассказчик, который водил нас по стержневому, формовочному, заливочному участкам, показывал формовочную смесь; эту смесь неуклюжие женщины в брезентовых робах заталкивали в деревянные ящики — опоки; набивали ящики плотно, чтобы не было трещин, дырочек в земле: от них в металле раковины, язвочки, каверны. У дяди Гриши тоже в легких каверны.