Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— Я находить к тебе буду, — сказал бабе Дуне Халера, и бабушка вздохнула:

— Находи, находи, я тебе всегда рада.

— Знаю, — сказал Халера. — Я людей-то вот как вижу, насквозь. Ты сердечная и несчастная.

Мы стояли на краю Ямок, странного изрытого поселка, где там-сям лепились хибары. Ближние к нам уже рушили бульдозеры — завод расширялся.

— Придет Пашка, где жить будет? — пугался Халера.

— Квартиры дадут, — не больно-то верил я сам себе, — с газом.

— Газ — это здорово, — сказал Халера, — ни дров тебе, ни керосина. — И без перехода: — А почему Ямки?

Я с удовольствием объяснил, что знал: тут глину брали для кирпичей и горшков, вот и понарыли ямы. Халера слушал, помалкивал, сказал потом, что я умный, как Пашка, — тот тоже книжки читал и брату случаи рассказывал. Из жизни.

— А старушка твоя тоже ничего, только жить бы я там не стал. Все у нее чистенько, правильно… Столовая… Сдохнуть можно!

— Так вот и жить надо, по-людски, — посмотрел я на Халеру. Ну прямо Гек Финн, только трубки не хватает!

И словно в ответ на мои мысли Халера вытащил из оборванных штанов сигарету и зажигалку, щелкнул, затянулся, пустил дым через нос:

— Небось хочешь? — Я покачал головой: сам дыми, паровоз! — А собаку я тебе поймаю, — ударил по больному Халера.

— Ты бы деду поймал, черт паршивый! Не мог, что ли?

— Ну, мог, — потоптался Халера, — только та, другая, тоже жить хочет.

Мы расстались. Дома народ хмурый. Дед ни на кого не глядит. Баба Дуня шепчет маме:

— Травка такая есть.

Какая там травка! Чем только дядьку не поили, не растирали!

— Слег, — говорит моя мама, — как бы не совсем…

— Зря только собаку… — не могу я простить «лекарей».

— Господи, какой же ты… — вздыхает бабушка.

Какой? Сижу, размышляю во дворе. Обыкновенный, советский. Дора Львовна смотрит из окна, кивает — все знает, сочувствует, ей тоже жалко и меня, и доброго пса с преданными глазами. Она выходит, присаживается рядом:

— Дедушка очень переживает… А я тебе вот что хочу подарить…

Добрая Дора Львовна, моя учительница по русскому. «Русачкой», «русалкой» ее не обзовешь. Она дарит мне книги — самую огромную ценность по нашим временам. Только надписи Лев Абрамыч странные делает: «Будь таким, как Аркадий Гайдар», «Будь таким, как Том Сойер». Хорошо, что на книжке Пушкина не написал: «Будь таким, как Пушкин А. С.». Сейчас Дора держит в руках красивую книгу, лебеди на обложке летят по синему небу.

— Андерсен, — говорит она, — возьми, пожалуйста. Хотели тебе ко дню рождения, но кто знает, вернется ли он… Лучше сейчас… Как думаешь?

Вот и в школе так же: «Дети, а вы как думаете?» А мы никак! Нам бы до звонка, до переменки! Она ждет чего-то от меня.

— Спасибо, — говорю я. — И верьте: он вернется, обязательно!

Глаза у нее в слезах. До чего ж слабые эти женщины! Она хватает меня, прижимает к груди, дышит в ухо:

— Милый мальчик! Не вернется он, нет! Они убьют его, убьют!

Брел я по Партизанке с книгой под мышкой. Думал о том, что у всех, у каждого свое горе, у одних маленькое, у других большое, а радостей совсем мало, и радости эти какие-то мелкие, и забываешь о них на другой день. Ноги принесли меня к Витькиному дому. «Черный мужик» дядя Жора скучал на крыльце.

— Здравствуйте!

— Здравствуй, мальчик, — сказал дядя Жора и кивнул на Витькино окно: — Плохо там… Не ходи туда, не надо…

Но я пошел. Натыкаясь на корыта и санки, путаясь в развешанном белье, толкнулся в фанерную дверь. Дядька лежал на диванчике, сильно заросший щетиной, но на вид не такой уж больной, даже с румянцем на впалых щеках.

— А, племяш, — обрадовался он. — Кажись, отходился я… все… Стой, стой, не подходи близко-то, садись там, на табуретке. Ну, чего нового на свете? — Я пожал плечами: какие там новости? Дядька покашлял в платок, тот стал розовым. — Ты стариков не вини, — сказал дядька, — это они от отчаяния… Я ничего не знал насчет собаки, им какой-то дурак посоветовал, вот и ухватились за соломинку. Кабы я знал, разве допустил бы… Верь мне.

— Верю.

— Вот и хорошо. И не переживай. По мне небось так плакать не будешь…

— Да что ты, дядя Гриш, ерунду-то несешь!

— Ну-ну, я так, шучу. Ты Витьку не бросай, глупый он еще.

— Не брошу.

Не нравились мне такие похоронные разговоры, умный дядька понял это, подмигнул с улыбкой:

— А может, еще выберемся. А?

— Может! — от души захотелось мне. — Еще как может!

Дядька отвалился на подушку, закрыл глаза:

— Ну, а на всякий случай давай попрощаемся. Целоваться не будем, просто так разбежимся. Ну, валяй, племяш. И вспоминай меня иногда.

— Дядя Гриш!

— Ну-ну, не буду больше. Прощевай. И Катерину позови.

Катерина дрожала, маялась в коридорчике, большая, жаркая.

— Зовет, — кивнул я на дверь.

— Ма! — тоненько позвала Катерина.

Откуда-то вынырнула баба Дуня, маленькая, курносенькая, руки согнуты в локтях, словно собиралась она бежать кросс. Такой же вот неустрашимой врывалась она выручать привязанного иль побитого Витьку. Отпихнув Катерину, вошла к Григорию и закрыла за собой дверь.

Где Абрамыч?

Витька приехал из лагеря, копченый, в царапинах. Катерина впихнула его к отцу поздороваться — вылетел на улицу криворотый:

— Не пойду: страшный! — Целых полчаса сидел на бочках, приходя в себя. Потом сказал без злости: — Дедку пришибнуть мало за Тобика! А будку не ломай — пусть как памятник будет.

— Глупый, — качала головой Макуриха, — но сердешный.

А лето кончалось, и вместе с осенью приближалось что-то тревожное. Песок на речке холодный, трава жесткая, в небесах — серая грусть. Велосипед наш сломался, чинить его некому. В Ямках обокрали магазин. Пропал Халера, и хибару его заколотили. Над школой — лозунг: «Здравствуй, школа!» И рисунок: упитанный розовый пионер — где такого увидали? Портфельчик, ботиночки. Срисовали бы с наших башмаков, увидали бы наши полевые сумки или, лучше, мою сумку, ту, санитарную, с заклеенным красным крестом, с которой я пошел в первый класс в далеком Казахстане! От нее больницей воняло за версту. И как это все выносила тоненькая Роза, учительница первая моя? И как она теперь? Вот взять бы да поехать да навестить. Только с делами разобраться.

А дел выше головы. В школу согнали нас раньше времени. Директор Алеха прохаживал перед строем, трогал наши головы:

— Заросли-то заросли! Чтоб завтра в парикмахерскую, чтоб галстуки погладить! Девочкам — короткую прическу, мальчикам — чубчики!

Начинается. Будут завтра у ребят лысые затылки, уши врастопырку. Осмотры, холодные пальцы медичек. «Как там у нас с живностью? Иванов, завтра с матерью!» А как Витьке за партой усидеть — большую часть уроков скитаться ему в коридоре. «Виктор, Виктор, — скажет с грустью директор, — привязать тебя, что ли, приковать?»