Владислав Леонов - Мальчишка в сбитом самолете

— «Петушка», «петушка» Аннушке! — смеялся дядька, поглядывая на красивую Дору Львовну.

— Вишь, — разговаривал дед с кобелем, — сейчас они подерутся. Бабку нашу побьют — она у нас карточный шулер.

Паровозы, сотрясая сараи, громыхали над нами. Вечерело. Спала в качалке моя сестренка. Мама принесла лампу. Всунулась во двор Макуриха:

— Картишки? Примете?

— «Петушок»? — заглянул Серега-моряк. — Мне можно? — Дядька покосился на его пустой рукав, но Серега уже втискивался напористо между ним и Дорой, бормоча: — Ничего, я приладистый.

— Знаю, как ты приладился, — проворчал Григорий.

Дора Львовна вспыхнула, мама сверкнула на Серегу сердитыми глазами, но тот то ли не понял, то ли не захотел понять — уже прилаживался к картам, придерживал их подбородком, ловко скидывал здоровой рукой и брал кон за коном, приговаривая:

— Зато в любви не везет. А вы чего же не играете, Дора Львовна?

Она отвечала негромко:

— Ничего, я так посижу. Это хорошо, когда все вместе, когда так вот, это славно.

— Точно, — сказал дед Андрей, — это хорошее начинание, а потом мы с бабкой казино организуем и прочие заведения. Гуляй, народ рабочий!

После таких слов гулять что-то расхотелось, и народ разошелся спать.

Завод открыл пионерский лагерь. Первый после войны. Сам директор, рассказывают, ходил по территории, излазил высокий берег Оки, велел промерить глубину купальни и сказал, отогреваясь чаем в столовой: «Чтоб детей до отвала кормить! Воровать от ребят станут — пришибу».

— Надо бы и Владьку в лагерь, — сказала было мама, но баба Дуня отрезала: ни за что! По лагерям и детским домам, слава богу, не скитались. Обойдемся. Дед тихо ворчал что-то насчет коллектива, который формирует, а бабушка не на шутку рассердилась:

— Дайте же человеку отдохнуть от вашего коллектива!

— Ладно, — сказала мама. — Витька вон едет.

— Пускай, — вздохнул дядя Гриша, — он без кучи не может. Пускай попробует.

И опять, как в годы эвакуации, разошлись наши пути. Провожать Витьку мы пошли с дядей Гришей, который вез на велосипеде Витькин рюкзак, я же следил, чтобы братец не затерялся в толпе. Он носится туда-сюда, глаза горят. Тут и все парни с Партизанки — чистенькие, в разноцветных пилотках, чтобы сразу было видно, кто из какого отряда.

— Как на Тишинке! — вопил Витька. — Помнишь, бабушка рассказывала про бандитов: все жулики в одинаковых шляпах!

— Дурачок ты, братец, — печально посматривал дядька на полненьких вожатых. — Ты смотри там…

А Витька уже рвался из рук, уже летел куда-то на своих невидимых крыльях. Вот когда вспомнишь Катерину с ее собачьей цепью. И как его в толпе угадаешь: все на одно вопящее лицо.

Вожатые сбили их наконец в отряды, повели к пристани. «Запевай!» — закричал кто-то. Оркестр погромыхал и устал — кто ж будет петь под оркестр! Зато слепой Леха из нашего «кабаре» растягивает свой аккордеон, поет, глядя бельмами в солнце:

Мальчишки подпевали кое-как, шагать было жарко, весело.

— Ребята, — бежала впереди вожатая Витькиного отряда, — кто еще какие песни знает?

Витька оглянулся на отца, дядька показал ему кулак. Много всяких песен знал мой братец, петь их можно разве что очень темным вечером, на переезде, под портретами, да и то не слишком громко.

Так и дотопали до пристани, возле которой стоял бокастый колесный пароход «1 Мая», или попросту «Маёк». Хода у него никакого, зато весь лагерь влез, да еще место осталось. На трапе заминка, крики: «Упала, упала!» Дядька бросил мне велосипед, побежал к трапу. Что там? За спинами ничего не видно. Наконец дядька вернулся, мокрый, зубы стучат.

— Папаша, черт пьяный, девчонку с трапа уронил!

— Выжмись, дядя Гриш!

Ну да, будет он перед народом штанами трясти! Подождали, пока «Маёк» отвалит с прощальными гудками. И почему пароходные гудки такие печальные? Витька пробился к борту, машет нам синей пилоткой. Прошла волна, качнулась пристань, зашуршали кусты, блеснула река…

Дядька после купания слег. Врачи сказали: воспаление легких. Дядька бодрился:

— Чему там воспаляться?

«Лежать!» — приказали доктора.

Я подолгу сидел возле него в маленькой душной комнатенке, и много чего порассказал мне дядька — веселого и грустного, страшного и не очень. Потом прогонял меня домой, и я шагал темной Партизанкой, размышляя о жизни, пока под портретом однажды не углядел знакомую одинокую фигуру.

— Халера? Откуда?

— Оттуда, — узнал меня и вроде бы обрадовался мальчишка. — У Гришки был? Зря ты ходишь — помрет твой Гришка…

Мы посидели рядком.

— Пойдем, — сказал я, — бабушка обрадуется.

— Дед особенно, — засмеялся Халера.

— За часы переживаешь?

— Не брал я твои часы! — по блатной привычке визгливо завопил Халера и тут же съехал голосом: — Ну, если и брал, какая теперь разница… — И, не меняя тона: — Пашка мой помер, говорят… А твоего пса Цыган убил… — Я вскинулся, и Халера равнодушно сказал: — Сам погляди: башка в помойке валяется.

Конура была пустой, чернела дырой, и не выбежал мне навстречу ласковый пес.

— Я ж говорил, — дышал мне в затылок Халера. — Цыган его топором по башке, шкуру содрал, а башка — гляди сам.

Он поднял крышку помойки, я глянул… Что там говорит, стоя надо мной, Халера? Зачем тут Халера…

— Владей, ты что, припадочный? Да ладно тебе, я таких тебе псов приволоку — пальчики оближешь.

— Зачем? Что он им сделал? — только и спросил я.

— Мясо собачье целебное, — присел на корточки Халера, — от чахотки его кушают.

Дома пир горой. За столом — отец, мать, дед, бабушка, Володя, его жена, Надюшка на коленях у матери тянет руки к сковородке. Только дядьки нет возле печки, лежит дядька, мяса собачьего дожидается.

— Где шлялся? — между делом спрашивает мама.

Некогда ей рассуждать: она Тобика жарит. Я уставился на сковородку, полную жирных, шипящих кусков.

— Жрете, туберкулезники?

Мама швырнула ложку. Дед отставил стакан с водкой.

— Черти паршивые! — сказал плаксиво и полез из-за стола.

— Да ведь Гриня, — протянула баба Дуня.

Слезы душили меня, ничего не вижу, кроме окаянной сковородки.

— Жрите, — еле продохнул и попятился, хотя сколько надо было бы сказать им — про фашистов проклятых, которым ничего не жалко, про дядьку — он бы им показал Тобика!

Мама заплакала:

— Я же говорила, говорила! Предупреждала!

Только отец молчал, не совсем, видно, понимая, чем его собирались накормить.

— Убить вас всех мало, — сказал я и выбежал на улицу, где маячил Халера.

— Ну, убедился, дурачок?