Вальдемар Лысяк - Цена

Кржижановский воспользовался молчанием (вызванное, скорее, извержением и эскалацией бури, чем словами доктора), развивая идею Хануша:

- Пан Хануш очень хорошо это изложил: " порядок сердца не желает согласиться с порядком разума "… Так вот, я, господа, считаю, что в нашем случае, правота сердца и правота разума совпадают, и сердце, и разум подсказывают, что мы должны сделать. Это сфера патриотической обязанности, о которой здесь говорили господа Мертель и Кортонь, и вместе с тем…

Раздался чудовищный удар грома, где-то совсем рядом с дворцом. Все повернулись к окнам. В стекла бил дождь, словно небо разорвалось.

- Видимо, Господь Бог на кого-то сердится… - прошептал ювелир.

Ему ответило безумие вихря. Сломанная ветка ударила по фрамуге, окно открылось. Горшки с цветами разбились на полу, а занавески взметнулись под самый потолок, словно сорванные ураганом паруса. Годлевский первый (а за ним практически все остальные) бросился на спасение. Прозвучали боевые кличи: " Холера ясна!", "Псякрев!", " Чтоб ты сдох!" и другие, того же калибра. Совместными усилиями окно закрыли. Камердинер Лукаш собрал черепки, поломанные цветы и землю, а служанка протерла тряпкой мокрый паркет. К столу возвращались, комментируя событие (" Вот это хлынуло! " и т.д.) и вытирая платками лица. Когда уже все уселись, а некоторые даже выпили, Тарловский спросил:

- Так на чем мы остановились, господа?

- На достоинствах дворца как клетки, на проблемах всеобщей справедливости и на патриотической обязанности сдачи гражданина "Бублика", пан граф, - перечислил Станьчак, указывая пальцем зеркало у стены, которое доходило почти до потолка.

Все повернули головы к этому зеркалу. Его поверхность была сейчас лишена своего совершенства огромной надписью красного цвета. Кто-то каллиграфически написал по нему помадой: " RUDNIK EXPECTS THAT EVERY MAN WILL DO HIS DUTY! ". Целая дюжина зрителей остолбенела, то есть, все, кроме автора надписи.

- И что оно такое?! – вскипел Годлевский. – Это кто намалевал, кур…

- Это по-английски, пан старший сержант, - пояснил стражу права редактор Клос. – Означает: " Рудник ожидает, что каждый исполнит свою повинность! "…

- Скорее уже, " обязанность, долг "! – поправил его Станьчак. – И не " каждый ", но " каждый мужчина ", " каждый мужик "! Это парафраз. Знаете чего, журналюга?

- Знаю, это парафраз призыва, который адмирал Нельсон передал своим экипажам, когда начинал битву под Трафальгаром. " England expect that every man will do his duty!"

- Браво, пан Клос, пятерка по истории, брависсимо! Я только поменял Англию на Рудник.

- Так это вы?! – возмутился ювелир.

Философа расстрелял залп из более двух десятков глаз.

- Да как вы могли?! – наступал на Станьчака адвокат.

- Точно так же, как могли вы, пан меценас! И вы, и я подчеркнули важность обязанности. Ваша фраза звучала так… позвольте, припомню… " это сфера патриотической обязанности, о которой здесь говорили господа Мертель и Кортонь ". Я правильно процитировал?... А моя британская фраза подкрепила вашу, еще сильнее выделяя " сферу патриотической обязанности ". Так что вы должны благодарить меня, пан Кржижановский…

- Тоже сумасшедший, только чуточку другой… - буркнул себе под нос Брусь.

- Прошу прощения, господа, не мог сдержаться, - договорил Станьчак. – Я должен был это сделать.

- Интересно, что губной помадой… - усмехнулся Брусь. – Вы всегда носите с собой помаду, пан профессор?

- Никогда не ношу, так что нечего подозревать меня в пидорстве, Пилюлькин! Помада лежала там, на зеркале.

- Это помада моей жены, - пояснил граф. – Я сам ее туда положил.

- Но ведь она лежала там вовсе не для того, чтобы чужие цапали ее в свои лапы! – громогласно заявил Кржижановский.

- Действительно, вам, пан Станьчак, должно быть стыдно! – согласился с ним ювелир.

- А чего это я должен стыдиться, ты, валютчик?

- Хотя бы того, что паскудите мебель в чужом доме.

- Вовсе не паскужу, это легко можно стереть тряпкой!

- А еще того, что вы пользуетесь помадой покойной графини Тарловской для того, чтобы строить себе шуточки в присутствии ее мужа, когда их сына могут расстрелять! Да вы просто плохо воспитаны…

- Со всеми претензиями – к моим родителям и гувернанткам, - отлаялся Станьчак.

- …плохо воспитаны и неисправимы, поскольку с самого начала строите хиханьки-хаханьки над всем, что мы здесь обсуждаем, хотя мы решали смертельно важные вопросы!

- А это уже не моя вина, что этот мир столь чудесно заебан, что можно с ума сойти, покончить с собой или умереть от смеха. Лично я выбираю третье. И никому до этого пускай не будет никакого дела.

Лицо Кортоня сделалось пунцовым:

- Но когда вам уже стала тема дискуссии…

- Я никак не поменял собственной психики, потому что не умею этого делать, дорогой мой патриот! Не нужно было меня приглашать!

- Лично я бы вас ни за что не пригласил!

- Я бы к вам не пришел даже ради последнего глотка воды. Сюда я тоже не напрашивался и даже не знал, зачем меня сюда приглашали.

- Но раз уж вы здесь очутились, то могли бы, вместо того, чтобы глупости творить, помочь нам своим советом, пан профессор, - отозвался Бартницкий. – Скажите, вы за то, чтобы выполнить требования Мюллера, или же за то, чтобы их отбросить?

- Ни за то, ни за другое – каждый из этих вариантов мне совершенно безразличен.

- Как это – безразличен?! – не мог скрыть волнения Хануш. – Вам все равно?

- Угадали, пан доктор. Все ваши идеалы, общества, обязанности и святости я имею глубоко в том самом месте, который на вашем языке зовется " конечным отрезком толстой кишки ".

- Даже мораль и справедливость?

- Даже. Вопреки тому, что тут только что навешал мне здесь Пилюлькин – я не принадлежу к сумасшедшим.

- То есть, по вашему мнению, профессор… - начал зондаж Малевич, только Станьчак не дал ему закончить вопрос.

- Да, да, по моему личному мнению, тот, кто ищет справедливости – безумен, поскольку справедливости не существует, приятель. Она существует только как положение, но не как реальность. Это химера, а рекламируемые лица и атрибуты данной фата-морганы – это ложь. Ложь законодателей и жандармов, иллюзия для тех, кем управляют. Справедливость бесчестного судьи мало чем отличается от справедливости судьи честного, ибо, когда эта первая является ложью коррупции – вторая является ложью кодекса.

- И Наполеоновского кодекса тоже? – подначивая, спросил Седляк.

- Тоже, при всем моем уважении к Бонапарте. Всяческие кодексы, будучи священными писаниями справедливости, должны проигрывать по той простой причине, что слишком много вещей невозможно взвесить или рассудить справедливо. Относительность всего, хотя бы относительность красоты и истины, относится так же и к справедливости, а когда справедливость относительна – как же может быть идеальной конструкция?