Вальдемар Лысяк - Цена

Годлевский, не колеблясь, признал:

- И не один, пан адвокат! Пара десятков таких найдется!... А самый худший из них – " Бублик "… То есть, Леон Карвовский. Это целая семейка головорезов, поколение за поколением могут зарезать любого, кто им не понравится или если они что против него имеют. В прошлом году на берегу реки девушку зарезал, которая не захотела дать ему по-хорошему…

- Это точно, пан старший сержант?

- Как дважды два – четыре, проше пана ! Все об этом знают, но бояться свидетельствовать.

- То есть, вы головой ручаетесь, что это – факт? Этот бандит зарезал девушку?

- Пан адвокат, он и сам об этом по пьянке хвастался!

- И вы это лично слышали?

- Ну, я – нет, а люди слышали.

- Теперь у меня вопрос пану графу, - сказал Кржижановский. – Выдвигал ли Мюллер какие-нибудь условия относительно людей, которых ему нужно указать?

- Никаких, просто он потребовал четверых за четверых, чтобы было ровно десять. Он даже издевался, что ему все равно, то есть, что я могу отдать ему своих слуг, конюхов – кого угодно.

Кржижановский выразительно поглядел в лица всех присутствующих.

- Теперь вы уже понимаете, что я понимал под "меньшим злом". Разве жизнь этого, как его там…

- " Бублика ", - подсказал Годлевский.

- …именно, этого "Бублика" – разве такая жизнь стоит столько же, что жизнь профессора Стасинки или лесничего Островского? И разве выдача этого убийцы ляжет бременем на нашу совесть? Или мы совершим нечто недостойное?

- Ну почему же! – загудел профессор, сунув палец в чешущееся ухо. – Мы совершим приличный, ergo, достойный поступок, пан адвокат. В церковной терминологии это называется " добрым делом ".

- Несомненно! – парировал Кржижановский. – Врач и преступник обладают совершенно разными рангами. Повсеместно считается, что…

- Повсеместно считается, - перебил его Станьчак, если вступить сапогом в дерьмо, то это приносит счастье, тем временем, мы как-то вечно ругаемся, если вступим. И знаете почему, пан крючкотвор?!

- Профессор, не могли бы вы…

- Мог бы, мог! Не мог бы только одного – отдать самого себя в руки Мюллера взамен за какого-то патентованного неудачника. Других выдам с охотой… А если это, вдобавок, будет коллегиальным решением… Сплошная выгода, господа! Мы покараем преступника, в отношении которого закон бессилен, и, благодаря этому, спасем врача, являющегося добродетелем человечества, и за это то же самое человечество, не говоря уже о Божественном Провидении, должно нас щедро вознаградить. Правда?

Эта его шутка никого не развеселила. Кортонь вернулся к теме, которая выскользнула из рук Кржижановского по причине вмешательства профессора:

- " Бублика " за врача – дело, видно, хорошее? Пан Брусь, пан Хануш, пан Седляк, пан Малевич?... Вы все так же против теории меньшего зла?

- На первый взгляд все выглядит верно… - ответил аптекарь. – Но это на первый.

- Почему же только на первый?... – не уступал Кортонь.

- Потому что… с точки зрения морали… несмотря на все то, кто этот " Бублик " такой, и что он творит… дело… ну, не настолько очевидное…

Брусь замолчал, зато усталым голосом продолжил Малевич:

- Чистой здесь является только фатальность… Фатальность, но не проблема большего или меньшего зла, господа. Это, скорее, проблема двойной неудачи! Чертового двойного невезения!

Никто не мог понять, почему советник заговорил о невезении.

- Как это, двойного? – спросил ювелир.

- Обычно. Во-первых, это невезение для тех людей, которых гестапо арестовало, ведь точно так же могли схватить других, в том числе – кого-то из нас. Во-вторых, это наше невезение, поскольку именно нас пан граф захотел пригласить в свой дворец, чтобы принять решение по вопросу, когда любое решение превратится в преступление, даже решение не участвовать в всем этом, ведь это правда – что встать из-за этого стола с чистой совестью уже невозможно. А если мы решим дать Мюллеру четырех людей взамен – это будет невезением для этого квартета, и тогда мы сможем говорить о третьем невезении. Выходит, это даже не двойное, но тройное невезение, господа. Хочешь – не хочешь, а мы вошли в проклятую сферу фатума!

- О-о-о! Здорово сказано! – расцвел Станьчак. – И очень правильно! Браво, пан советник! Мы вошли… простите – вступили в фатальный красный круг безумия капитана Ахава [22] Герой романа "Моби Дик или Белый Кит" Мелвилла. Всем рекомендую! ! Это честь, господа! Не каждого встречает такая честь, чтобы на своем дворике встретить громадное белое животное в виде какого-то там Мюллера да еще и получить возможность сгноить себя самого!

- А из-за кого мы получили все эти неприятности?! – разъярился Седляк. – Из-за этих лесных героев, освободителей Польши, которых здесь представляют господа Мертель и Кортонь!

- А вы, случаем, не знаете, товарищ, кто здесь представляет тех лесных бандитов, что только грабят по деревням, называя воровство, бандитский разбой – реквизиция ми? – гневно спросил Мертель. – Чтобы было легче, добавлю, что себя они представляют национально-освободительным партизанским движением, хотя освобождают только мужика от его имущества, а вот сражений с фрицами сторонятся, словно черт святой воды!

- Да перестаньте ко мне цепляться! – вякнул почтмейстер. – Я не имею с этим ничего общего!

- Понятное дело, что со святой водой вы не имеете ничего общего. Тем более удивительно, что говорите вы словами евангелиста.

- Какого еще евангелиста?

- Святого Матфея. Он тоже не советовал бороться против какого-либо зла, ибо, зачем же людям такие неприятности? Вот как он писал: "Не противьтесь злу, не устраивайте злу сопротивления". Сидеть на своей заднице, не стрелять, не воевать, не защищаться, а только покорно принимать любое зло – и вот тогда никаких неприятностей не будет. Так ли?

- Но я же не говорю, что… - попробовал защищаться почтмейстер.

- Говорите, таваришч , говорите, все слышали! – бесцеремонно заглушил его Кортонь. – Сопротивление – это всегда неприятности, что порождают страшную боль и заботы! Когда Советы ударили гнам в спину 17 сентября, напав на Польшу с востока, когда немцы уже забирались к нам с запада – по Бугу слышны были вопли, чтобы не защищаться, ведь русские – это освободители. Освобождали они таких, как вы! Но ведь здесь, в Руднике, вы живете не под обожаемым кацапом, а под швабским сапогом! Тем временем, снова вы агитируете за бездеятельность…

- Не он один, - напомнил Мертель, обвиняюще глядя на Малевича.

- Факт! – согласился с ним Кортонь. – Это уже наш польский позор, что столько поляков подставляет зады словно овцы! Боже упаси сопротивляться! Нужно сидеть тихо и ничем не раздражать захватчика!

- Нужно правильно переводить библейские тексты! – обрушился философ на Мертеля с Кортонем.