Юнас Гардель - Детство комика. Хочу домой!

— Йессэр! Ради них и отпуска.

Начхать, что весь отпуск идет дождь.

— Йессэр! Какого лешего, однова живем, и какая разница будет через сто лет, и Рождество только раз в году, или как там говорят?

Как там говорят?

Бенгт смотрит на часы, щурится на солнце и поворачивает тяжелые часы, чтобы они показывали верное время.

Когда тень наконец падает, как следует, он отпускает часы, которые тут же валятся на землю.

— Да какого же… — стонет Бенгт и снова поднимает часы. Едва он успевает утереть пот со лба, как часы тут же падают снова.

И Бенгт радостно смеется.

Нет, он не смеется. Он бранится.

Он рычит, что взял бы и убил.

Но солнечные часы не убьешь.

Солнечные часы их всех переживут.

Еще долго после того, как они все покинут эти места, часы будут стоять там, где некогда был их сад, еще долго после того, как взорвутся все электронные часы и заржавеют механические, эти солнечные часы будут стоять как памятник примитивным попыткам человека приручить время.

Дрожа от напряжения, с набухшими венами на висках, Бенгт еще раз поднимает солнечные часы, и едва он успевает это сделать, как солнце прячется за тучами, а на лицо падают первые капли дождя.

— Нет, все, я сдаюсь, — хнычет Бенгт себе под нос, — этот чертов двор кривой. Поэтому они не стоят. Да и вообще, зачем, на хрен, нужны эти часы? Глупости это. В этой чертовой стране, кстати, все время идет дождь. А всё социалисты виноваты. И двор кривой, и спасибо никто не скажет. Одно нытье и попреки с утра до вечера. А надо-то всего ничего: немного тепла, приветливости, чуточку уважения. Так ведь нет же! Нет ведь, нет ведь, нет ведь! Много хочешь. Даже дети на тебя орут. Другой бы поорал на отца. Так бы получил! Слишком добренький. Слишком добренький и безвольный. В этом все и дело.

Он утирает нос тыльной стороной ладони. Ужасно жаль его, но никому нет до него дела.

На ухоженном соседнем дворе стоит сосед и из шланга поливает лужайку, а его послушные дети тем временем тащат срезанную вербу.

Сосед надевает на шланг насадку, подходит к забору и сварливым тоном зовет Бенгта.

— Слышь, Линдстрём, — скрипит он, — ты чего не выпалываешь свои одуванчики? — И продолжает, не дождавшись ответа: — Твои одуванчики перебираются на наши лужайки. Какой нам смысл ухаживать за лужайками, пропалывать их, если ты не выпалываешь одуванчики? У нас ведь они тут же вырастают снова.

— А, тебя, значит, беспокоят одуванчики… — отвечает Бенгт, подходя к забору. — Да, одуванчики — это проблема, — многозначительно произносит он, пиная забор и сплевывая. — А я что-то все хвораю в последнее время. — И, подождав, добавляет: — Сердце. Наследственное.

— Вот черт, — отвечает сосед, пинает забор, чешет грудь и сплевывает, — ну, серьезного-то ничего нет?

— Не знаю, врач вот дал какое-то зелье — вроде как должно помочь.

Бенгт торжествующе достает из нагрудного кармана нитроглицерин и показывает соседу, сплевывает, ковыряет в ухе и пинает забор.

— Вот черт, — снова говорит сосед, сплевывает и пинает забор, — а что, дети подсобить не могут?

— Могут, ясное дело, — Бенгт тихо матерится про себя и пинает забор, — сейчас позову. Юха! Марианна! Выйдите на минутку!

Из дома ни звука.

— Сейчас придут, — произносит Бенгт, смущенно улыбаясь и пиная забор.

— Слышь, — говорит сосед, тоже пиная забор, — дай-ка посмотреть твое лекарство — может, у меня то же самое.

Сосед тоже достает лекарство из нагрудного кармана, и они сравнивают.

— Нет, не то… А ты что от язвы пьешь?

— Знаешь… У меня нет язвы — пока, только катар, от него я пью новалюцид.

— Вот черт, — произносит сосед, пинает забор, чешет руку и плюет, — новалюцид, он жидкий, что ль?

— Ага, — отвечает Бенгт, плюет, прокашливается и пинает забор.

— Плохо с детьми управляешься. Не идут!

— Ой. Доска шатается.

— Чего?

— Надо эту доску прибить, — бормочет Бенгт и наклоняется, чтобы получше рассмотреть.

— Плохо ты с ними управляешься, — повторяет сосед.

Бенгт поднимается.

— Не понимаю, куда они пропали… Юха! Марианна!

Сосед упивается своим превосходством, добивая:

— Так у тебя и язвы нет…

— Ну, как сказать… — парирует Бенгт, — врачи говорят, что катар, может, еще хуже, чем язва, так что…

— Вот черт. Да, тогда у меня катар.

— ЮХА И МАРИАННА! А НУ-КА, МАРШ СЮДА! — кричит Бенгт, и голос у него срывается. — Что-то дерьмово с глоткой, — объясняет он, морщась.

— Да, нет у тебя управы на детей, — злорадствует сосед.

— Что-то у меня тут разболелось, — говорит Бенгт. Он долго и сосредоточенно мнет живот. — У тебя там же?

— Да нет, у меня вроде здесь… — Сосед мнет живот чуть повыше и морщится сильнее. — Не знаю, что-то урчит и пухнет.

— А у меня отрыжка по самое не могу!

— Да, спасибо еще, что из меня еда обратно не лезет, — заявляет сосед, нажимает на живот и вздыхает. — А что ты на ночь пьешь?

— Свечи от почечных камней — на случай, если во сне будет приступ, — хвастается Бенгт.

— Вот черт!

— Ага!

— Вот черт!

Они так возбуждаются, что им не хватает слов. Все это так красиво! Им надо как-то выразить свои чувства.

Поэтому оба пинают забор.

И тут из дома выходит Юха.

— А вот и Юха наконец-то! — облегченно вздыхает Бенгт. — Ты куда, Юха?

— Никуда.

Он проходит мимо отца и соседа, не останавливаясь.

— Только ненадолго, — растерянно произносит Бенгт.

Ритва открывает окно.

— Еда готова! — кричит она. — Как там часы?

— Вот, баба еду приготовила, надо идти, — бормочет Бенгт и идет к дому.

— Только не забудь про одуванчики, слышь, — орет ему вслед сосед, — их надо рвать с корнем, иначе они снова вылезают. Чертова дрянь эти одуванчики!

Как только оба уходят, из забора вываливаются четыре доски и остаются лежать на земле.

Юха ненавидит кататься на коньках. У него слишком слабые лодыжки. Они подворачиваются.

Кроме того, он не умеет тормозить. Чтобы затормозить, ему приходится либо врезаться в бортик, либо падать на лед.

И когда отец в конце концов разрешает ему сойти со льда — посиневшему от холода, сопливому, со слезами на глазах, — у него не получается снять коньки, потому что они примерзли.

Юха ненавидит кататься на коньках!

Папа дарит ему новые коньки каждое Рождество.

Это входит в папин план: будь другом своему ребенку.

У Юхиного папы странное представление о том, что значит быть родителем.

Он может разбудить детей среди ночи, с оранжевой посудиной в руках.

— Вставайте, вставайте, — тормошит детей он.

— Что такое? Что такое? — спросонья спрашивают Юха и Марианна.

— Меня просто тошнит, так что если вы услышите неприятные звуки из моей комнаты, не бойтесь — это меня РВЕ-ЕТ! — говорит папа.