Ха Кхань Линь - Девушка из бара

А толпа все растет. Слышатся громкие возгласы:

— Это наша страна!

— Это наш город!

Люди во весь голос говорят то, что они думают, люди открыто смеются… Кое-кто прихватил магнитофон и старается найти удобное место для записи…

Как быстро на этот раз исчезли жандармы и полицейские! Прямо на их глазах уничтожены заслоны и на улице Чан Као Ван, и на улице Зуй Тан, на проспекте Ле Лой. Но мало того — толпа прорывается и на улицу Нгуен Чи Фыонг! «Черт возьми, я так и знал, что это случится!» — раздраженно бросает полицейский, забывая, что стоящий рядом с ним выше чином. В бинокль отсюда отлично видны ножи и палки, полицейские дубинки и молотки, клещи и ножницы в мускулистых, крепких руках. Шум, крики не умолкают… С поразительной быстротой уничтожаются несколько рядов заграждений из колючей проволоки на улице Нгуен Чи Фыонг и Зуй Тан, все это сваливается в кучу у бензоколонки.

— Это наша страна! Это наш город!

— Пусть американцы не суются в наши дела!

Откуда-то появляются люди с коромыслами, коляски рикш, велосипеды, мопеды вытягиваются в ряд по обеим сторонам улиц Зуй Тан, Чан Као Ван и Нгуен Чи Фыонг. Огромная плотная толпа окружает гостиницу «Тхуанхоа». Ни один американец не осмелится сейчас показаться на улице. Полицейские ринулись в гостиницу, поближе к американцам, надеясь найти убежище, но толпа со всех сторон окружила гостиницу. Кто-то пытается позвонить в центр госбезопасности, но получает ответ, который ошарашивает. Один за другим полицейские удирают через черный ход, пока на всю гостиницу не остается один дежурный, которого поставили здесь для проформы. Ему дано распоряжение: что бы ни случилось, оставаться на своем посту, и, осознав весь ужас своего положения, дежурный начинает нервно хихикать. Этот смех похож на всхлипывания. Если разъяренная толпа разнесет заграждения перед гостиницей и ворвется внутрь, ему одному придется нести ответ за всю братию, и уж его не пощадят! Не пройдет и минуты, как он расстанется с бренной жизнью, даже не попрощавшись с женой и детьми. Страшно подумать, что будет с его семьей! Трое больших, двое совсем маленьких, жена без всякой профессии! Если они ворвутся сюда, он бросится на колени, будет умолять сжалиться над ним, над несчастной семьей, которая останется без кормильца. Он скажет, что трое его старших детей — тоже школьники, что они тоже участвуют в выступлениях… Тут он вспомнил, что совсем недавно надавал детям затрещин за то, что они якшаются со смутьянами, с этими бездельниками, которые только и делают, что митингуют да протестуют! И все же он может сказать, что его сын тоже участвовал в демонстрации студентов в тот день, когда они конвоировали генерала Нгуен Кханя… помнится, когда он узнал об этом, голова его словно налилась раскаленным свинцом, а руки и ноги обмякли, стали как ватные…

Шум снаружи усилился, топот множества ног нарастал. Полицейский побелел от страха. С минуты на минуту они ворвутся сюда и растерзают его. Ему казалось, что бездна разверзлась перед ним. Нет, надо взять себя в руки. Они, кажется, не собираются врываться в гостиницу, толпа устремляется дальше, на улицу Нгуен Чи Фыонг — студенты, служащие, рикши, мелкие торговцы… Вроде пронесло! Дежурный кидается к телефону: — Алло! Алло!

Минутой позже толпа молодежи врывается в американский информационный центр. Раздается звон стекла, разгневанные люди рвут газеты, журналы, документы, ломают столы и стулья, и вот уже ярко вспыхнуло пламя, заклубился густой дым… Трещат объятые пламенем обложки папок, дзинькают осколки зеркал. Дым поднимается все выше и выше, языки пламени тянутся за ним. Теперь уже все здание информационного центра утопает в море огня. Дверь парадного входа, оконные рамы, выкрашенные в бледно-голубой цвет, обугливаются и горят быстро, будто пропитанные смолой сосновые щепки. Языки пламени лижут стены — причудливое смешение розового, желтого и белого с клубами дыма, лиловыми, черными, синими. Из распахнутого окна верхнего этажа выбрасывают на улицу Ли Тхыонг Кьет огромный портрет и тут же поджигают под одобрительные аплодисменты и смех. По лицам струится пот. Белые рубашки совсем взмокли от пота, перепачканы пылью и копотью… Всем хочется подойти поближе к костру, где горит портрет. Стрекочут кинокамеры, щелкают фотоаппараты. Вот огонь охватил раму, она разваливается на две части, и хлопья обуглившейся бумаги разлетаются во все стороны, как черная саранча. Это был портрет американского президента Джонсона…

…Вечером Кхиету наконец удается рассказать своему подопечному в больнице о событиях, которые произошли утром, хотя за ним неотступно следят глаза надзирателя, который то и дело заглядывает за дверную решетку.

Улучив минуту, больной номер сорок семь незаметно засовывает в карман листочки, которые Кхиет передал ему, на секунду впивается глазами в лицо Кхиета и быстро спрашивает:

— Ну а как ведут себя преподаватели?

— Любое их участие весьма полезно!

— Ну а сами вы чем отличились?

— Ничем. Даже не выступал.

— Отчего же?

В ответ — молчание.

Кхиет вдруг вспомнил, как на него недавно посмотрела Тхи Нгаук. «Ты, говорят, регулярно ходишь в больницу? Молодец! Стало быть, в конце года будем обмывать окончание твоей практики!» — сказала она. Кхиета бросило в жар, но он сдержался и промолчал, словно не понял издевки. Но Тхи Нгаук не оставляла его в покое. И тогда он сказал уклончиво: «Каждый волен поступать, как считает нужным. У каждого свои обстоятельства». Но девушка не унималась: «Смотри же, Кхиет! Я ведь не сказала ничего особенного, сказала лишь, что рассчитываю на пирушку в конце года, вот и все!» — «Моя мать не одобряет пирушек», — сказал Кхиет. Тхи Нгаук вспыхнула и, вскочив на мопед, умчалась. А Кхиет тут же пожалел о том, что сказал девушке эти слова… Ведь, по сути дела, она не заслужила того, чтобы с ней разговаривали в таком тоне… Он посмотрел вслед удалявшемуся мопеду. На ветру развевалось легкое платье… Может, он вообще стал резок с друзьями? Нет, ничуть, просто на этот раз он не мог поступить иначе…

Кхиет оторвался от своих воспоминаний и поймал недовольный взгляд больного номер сорок семь, которому он делал перевязку…

— Наверное, зря я вас об этом спросил! — сказал тот.

Кхиет перестал бинтовать и почувствовал, как его охватила противная дрожь. За что он так с ним? Разве Кхиет виноват в чем-нибудь? Разве он сказал что-то лишнее? Наверно, он похож на глупого, болтливого воробья, залетевшего в вентиляционное окошко… Тусклая электрическая лампочка смотрела на Кхиета, словно глаз какого-то чудища, пытавшегося проникнуть в его думы. Кхиету стало не по себе. Руки вдруг стали неловкими, он поспешил закончить перевязку и нечаянно уронил ножницы. Звон упавших ножниц нарушил тягостное молчание. И этот звук вдруг, обрел какое-то свое, особое значение, словно послужил сигналом к сближению!