Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

Сначала это было просто подозрение, но оно нарастало, пока не превратилось в уверенность. Взяв кривую пастушью палку, Анна решительно направилась в оленье стадо, крикнув на ходу Вэльвунэ, что она уходит.

Зачем Рольтыту ее книги и тетради? Правда, он учился, умеет читать по складам и даже писать, но его грамотность не простиралась дальше первых страниц чукотского букваря. Что он хочет сказать этим своим действием? Да, Анна знала, чувствовала и понимала желание Рольтыта стать полноправным главой стойбища. Для нормального, зрелого, физически сильного мужчины терпеть над собой власть женщины, тем более чужеземки, тангитанки — невыносимо. И Анна по-человечески понимала Рольтыта. Она, может быть, и уступила бы, но Ринто наказал именно ей возглавить стойбище и взять ответственность за близких людей, за подрастающих детей. Настоящая власть, конечно, придет не сразу, придется доказывать это право не раз, точно так же ей надлежит узнать еще многое и положить в основание жизненного опыта.

Совершая обряды, обращаясь с заклинаниями к богам, Высшим силам, Анна Одинцова делала это не столько из веры, сколько из подсознательного чувства долга, из убеждения в том, что лучше сделать так, как велось исстари, как диктуют вековые обычаи, нежели потом, если что случится, жалеть… Ей иногда казалось, что после свершения положенных священных действий душа успокаивалась, да и работалось лучше, увереннее.

В летнее время оленье стадо совершало как бы большой круг вокруг становища, которое оставалось на одном и том же месте до перемещения на зимние пастбища. Поэтому оно то отдалялось от стойбища, то подходило близко. В этом деле Анна полностью доверяла Рольтыту, который за многие годы изучил оленьи тропы так, что мог пройти по ним с закрытыми глазами.

На этот раз олени паслись не очень далеко, если идти быстро, часа за два можно добраться до них. Светлое время суток было пока что достаточно продолжительным.

Олени показались еще издали, с высокого берега Рыбной речки. Однако непривычный глаз мог их и не заметить, потому что, разбредшись по тундре, они сливались с растительностью и кое-где с нерастаявшими пятнами снега. Анна прибавила шагу.

Рольтыт сразу заметил приближающегося человека и тотчас догадался, кто это. Сначала он ощутил страх и даже бросился в палатку, чтобы взять старый винчестер. Он был готов убить эту женщину, но чувствовал, что руки не повинуются его мыслям. То, что она смертна, Рольтыт теперь догадывался: тогда шальная пуля царапнула ее, и на снег полилась красная горячая кровь, протаявшая глубокую ямку. Это означало, что Анна Одинцова так и не обрела настоящей шаманской неуязвимости.

Он дал подойти женщине и грубо спросил:

— Ты зачем пришла?

— Куда ты девал мой чемоданчик с книгами и тетрадями?

— Его больше нет.

— Нет, ты мне скажи, куда ты его спрятал? Я только хочу это знать. Остальное пусть будет на твоей совести.

— Я же сказал: чемодана больше нет.

— А бумаги?

— И бумаг тоже нет. Все обратилось в пепел.

— Ты сжег мои бумаги? Зачем ты это сделал?

Рольтыт вдруг увидел и понял, что она слаба, как все женщины. Она горько заплакала, смахивая слезы с ресниц опушкой рукава мехового кэркэра.

— Что же ты наделал? Что же ты наделал? — запричитала она.

В это мгновение Анна не чувствовала больше ни гнева, ни ненависти к Рольтыту. Ей показалось, что враз вдруг оборвалась связь с собственным прошлым, с детством и юностью на берегу Невы, с университетом, Институтом этнографии, с наукой, иной жизнью… И она поняла, что этот разрыв произошел именно сейчас, а не тогда, когда она решила больше не писать, не заполнять свой научный дневник.

Рольтыт ощутил неожиданную жалость к плачущей женщине. Анна сейчас была похожа на обиженную девочку, которую лишили любимой игрушки.

— Не плачь, — примирительно сказал он. — Я уверен, что поступил правильно: эти бумаги держали тебя в прошедшей жизни. Ты ведь сама не раз говорила, что стала настоящей чаучуванской женщиной. Однако сильно отличалась от нас тем, что писала. Теперь ты этого не будешь делать. И, если ты и теперь уверена в том, что ты настоящая чаучуванская женщина, ты станешь моей самой главной женой, переселишься в мою ярангу. Всех остальных жен вместе со старухой мы отселим в другую ярангу и будем наслаждаться друг другом.

Положив винчестер на землю. Рольтыт медленно подошел к Анне. Дотронувшись до ее волос, почувствовал сильный удар по руке. Анна отпрыгнула, как испуганная важенка, в сторону и схватила винчестер. Передернув затвор, крикнула:

— Не подходи! Если сделаешь шаг ко мне, получишь пулю!

На этот раз Рольтыт почувствовал настоящий страх. Он упал на колени и взвыл:

— Не убивай! Пожалей меня! Ради памяти нашего Ринто! Не убивай!

Он затрясся в рыданиях, ползая у ног Анны.

— Зачем ты сжег мои бумаги?

— Разум у меня помутился, — хныкал Рольтыт, — я хотел как лучше, хотел избавить тебя от призраков прошлого… Я вправду хотел на тебе жениться… Но если ты против, не буду настаивать… Пожалей меня, не делай моих жен вдовами, а детей сиротами…

Конечно, Анна была далека от мысли лишить жизни Рольтыта, но проучить его как следует стоило.

— Обещай отныне беспрекословно повиноваться мне! — потребовала она.

— Я буду верной собакой тебе! — выкрикнул Рольтыт. — Что скажешь, то и буду делать!

Анна зашагала прочь от оленьего стада.

Кочки качались под ногами, но она не разбирала дороги. Лишь отойдя километра три, она немного пришла в себя, обнаружив в руках винчестер вместо кривого пастушеского посоха.

Что делать? Как жить дальше?

Вдруг с болью в сердце она поняла, что никогда, ни на одно мгновение не забудет своего происхождения, никогда до самого конца не станет чаучуванау. Потеря заветного чемоданчика только подтвердила все это, еще раз подчеркнула неразрывность жизни.

Как же теперь быть с обращением к властям?

Как бы ни было тяжко, она обязана это сделать. Ведь это так ясно и просто. А упорное желание «раскулачить» людей, на самом деле не являющихся врагами, скорее всего, происходит от незнания жизни оленного человека. Решения принимают люди, которые никогда не были в тундре, не знают истины, судят о ней по умозрительным схемам. Печальнее всего, что им невольно поддакивают представители Советской власти из местного населения, они не осмеливаются возражать и разъяснять, когда власть собирается совершать страшные, непоправимые ошибки. Ни Отке, ни Туккай не противоречили, а проводник жестокой политики Атата уперся; так сказала партия, так сказал великий Сталин. Еще в школе, а потом в университете и самой Анне внушали уверенность в непогрешимости партийного руководства, в изначальной мудрости любого слова и высказывания великого Сталина. Конечно, если убеленные сединами и облеченные учеными званиями профессора Ленинградского университета признавали изначальную мудрость партии и великого Сталина, трудно требовать от чукчей и эскимосов каких-то возражений.