Леонид Нетребо - Кокон для Стены Плача

Мы сидели с ней за столиком, на балконе. У меня отсюда прекрасный вид: ночью это космос огней, невозможно прочесть горизонт — фонари продолжаются в звезды. Прямо внизу спокойная автодорога, угадываемая по редким фарам и шороху шин — это внушает надежность пространства. А чуть дальше, за чередой многоэтажек, — невидимый железнодорожный мост, по которому изредка проносятся электрички, в их шуме слышится слабый, но пронзительный зов в иной, неведомый мир.

Она попросила коньяка и сигарет. Выпила, закурила.

— Знаешь, я должна тебе сказать. Во-первых, я устала врать. Всю жизнь мы всё врём, врём. А теперь такой возраст… чего бояться? Да и надо, в конце-то концов, выговориться, выговариваться потихоньку. Буду потихоньку, пока самой не надоест. Или тебя не затошнит. Скажи, если что. Или не говори, я сама почувствую. Знаешь, как я стала женщиной? Если говорить юридическим языком, то меня… нет, не изнасиловали. Сказать так — это будет ошибкой или даже самооправданием. Знаешь, в пионерском лагере, я была комсомолкой! — она засмеялась, тряхнула головой. — Да, красивой комсомолкой. Помощником вожатого, помвожатой, была такая должность. Ну и… допомогалась. Тебе не противно?..

— …он обнял меня, я растаяла, просто потеряла сознание, просто. Как это назвать? Изнасилование? Совращение? Ни то, ни другое. Хотя в разное время я думала по-разному, и более конкретно. Когда он меня бросил, а это произошло, вернее, стало ясно, сразу же, буквально на следующий день, — я посчитала, что он меня взял силой, и за это должен сидеть в тюрьме, гореть в огне. Я даже подумывала повеситься или отравиться. Это как бы само собой разумелось. Такие мысли, уже в том возрасте вычитанные, прочувствованные вместе с другими, книжными, дурами. Потом, когда я стала взрослой и мудрой, он стал для меня не насильником, а совратителем, грешным, но сладким. А когда я вышла замуж… я поняла, что это было мое единственное и неповторимое счастье и даже любовь.

— Что с ним стало?

— С первым? Он получил срок за меня. Да, к вечеру следующего дня я заявила об изнасиловании. Потом, когда вышел, опустился, потом опять… Погиб. Он заразил меня. Сделал своим подобием. Мстит с того света.

Да, я с ней согласен. Вампиры так плодятся. Теперь и я вампир — часть отмщения миру от совратителя малолеток? Я усмехаюсь в себе, конечно, я слишком рационален, безбожен, чтобы зацикливаться на этом предположении. Пожалуй, на мне размножение нежити остановится. Единственно, что для этого необходимо, хладнокровие. Когда хладнокровия не хватает, я заменяю его на иронию, иногда приводящую к сарказму, к лекарству, избыток которого приводит к самоотравлению. Это не очень хорошо, но пока всё обходится без особых последствий для организма.

Я и раньше считал, что Марина не любит меня — такое любимым не рассказывают. Я сужу, конечно, по себе…

— Зачем ты мне это рассказываешь? Тебе ведь трудно.

Но если ей и было трудно, то только от переполнявшего желания высказаться. Эту потребность нужно было сформулировать (воплотить), а затем выплеснуть, выплюнуть ядом — и эта порочная женщина-вампирша пылала от похоти, от предчувствия облегчения, которое вот-вот должно наступить — говорят, это катарсис, но слово мне до конца непонятное, поэтому я предпочитаю другое, осязаемое и зримое… Старина Фрейд в этом хорошо разбирался.

— Если бы до встречи с Серёжкой, до нашей женитьбы, я не была бы ранена искушенностью, тем восторгом, не знаю, как точней назвать моё состояние! Сергей же работал, как ты знаешь, у Пана директора, мы оба у него работали. И выпал ведь случай. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: группа риска и так далее, сама виновата, не вертела бы хвостом. Да-да, всё так, не буду оправдываться. Но случай представился. Для него представился? Формально — да. Но по совести — для нас обоих, для меня и Серёжки. Да что там врать! — для меня. Знаешь, он ведь, этот проклятый Пан директор, просто говорил-говорил, как будто гипнотизировал, а потом — раз! — посыпались бутылки, фужеры, окурки, подхватил, поднял… Два шага к дивану. И — бросил! Да, бросил. На мягкое, с небольшой высоты, но я потеряла сознание. Ударилась спиной, мне показалось. Но сейчас мне кажется, что потеряла сознание уже когда летела, комсомолка. Лагерь. Взятие Бастилии. Понимаешь? Я шлюха, просто блядь.

Она долго стонала и всхлипывала, скулила и выла, как на луну шакалица, потерявшая щенков, и я представлял, что думают соседи, которым все слышно через балконы и окна, — сосед-холостяк завел стервочку-времянку, надрызгалась и плачет.

Мы с Мариной валяемся на лежаках, изредка меняя положения тел, подставляя бока щедрому декабрьскому солнцу. Рядом, на шезлонге, восседает Иосиф. Он неподвижен: ноги в горячем песке, лицом к солнцу. Он то смотрит на светило, чуть прищурившись, то зажмуривается, то прикрывает глаза ладонями. По его словам, соляризация и пальмирование — лучшие упражнения для глаз, и если их применять «с умом», то не страшны не только глаукома и катаракта, но и близорукость с дальнозоркостью.

Пауза, почему-то неудобная. Просто Иосиф опять, в своей манере, сказал (прикрыв ладонями очи) что-то академическо-энциклопедическое на тему Санкт-Петербурга, где он сейчас постоянно проживает, о чем мы с Мариной слыхом не слыхивали.

Но вот наконец «академик» открыл глаза и перешел на простецкий лад:

— Знаете, вообще-то я мальчишкой все летние месяцы жил не в Ленинграде, а в маленьком городишке, у бабушки, в Черноземье. Городок мал да удал, со своей футбольной командой класса «Б», то есть самый низший класс в футбольной иерархии, ваш муж знает.

Мне пришлось выразительно глянуть на мою пассию и кивнуть.

— Так вот, командёнка так себе, вечно в хвосте. Но вдруг появился вратарь, самородок, пробить невозможно.

Марина кисло улыбнулась и отвела глаза, что означало недоумение.

Но Иосиф продолжал как ни в чем не бывало:

— Ну вот так говорят, Марочка: «пробить невозможно»! Если болельщики говорят «невозможно пробить», значит, вратарь зверь и пропускает очень мало. Одиннадцатиметровые брал пятьдесят на пятьдесят! Подтвердите, — он обратился ко мне, — что это очень даже хорошо, полста на полста. Одиннадцатиметровый, Мариночка, это расстрел. А он половину — брал. Иногда пенальтисты просто мазали, он их гипнотизировал. Так предполагали. И вот, представьте, свои нападающие туда не забивают, а он сюда не пропускает. Ноль-ноль да ноль-ноль! По одному очку с каждой игры — и вот уже, по всем законам математики, командёнка эта в середине турнирной таблицы. Вратаря пытаются переманить в другие команды, а он ни в какую!

— Ой, я не болельщик! — восклицает Марина. — Ничего не понимаю! Ни в политике, ни в спорте.