Виктор Пелевин - Любовь к трем цукербринам

Картинки в этот раз выскочили немного странные — молодой попик в белом клобуке, читающий молитву у синего экрана с каким-то мелким белым текстом (подпись: «бесу файервол не помеха»), а потом — пол с пятнами крови и раздавленные очки GOOGLE (подпись: «посетители волгоградского ночного клуба „Шестая Армия“ сбили еще один разведывательный дрон АНБ»). Затем Кеша увидел огромную уховертку с клешнями как у скорпиона — так, по мысли православного художника, мог выглядеть цукербрин.

Однако, продолжал Борхес, как часто бывает в культурной истории, с годами это слово потеряло все свои первоначальные смыслы и негативные коннотации. Оно стало термином новой философии, обозначающим другое (не путать с «другая, другой»). Показать философск. зн.?

Не надо, ответил Кеша.

Если коротко, продолжал Библиотекарь, цукербрином стали называть непостижимую всевидящую силу по ту сторону десктопа и фейстопа. Сперва в шутку. Но с годами это слово сделалось общеупотребительным, а потом — стало общепринятым юридическим термином для обозначения виртуального управленческого фокуса, не подчиненного конкретной человеческой воле. Функции наблюдения и контроля кажутся людям оскорбительными и недопустимыми лишь тогда, когда осуществляются другими людьми. Микрофон и камера слышат и видят вас постоянно, но сами не осуществляют наблюдения. Для этого нужен человек. Тирания человека — всегда диктатура личности. Тирания неизменно исполняемого закона, совместно принятого людьми — свобода. Таким образом, тотальный контроль теряет свою репрессивную функцию, если полностью удалить из его сферы другого и заменить его другим , то есть оптимальным алгоритмом, основанным на живом человеческом опыте, но лишенным собственного интереса и воли. Цукербрин не человек. Это метод. Демократия — слишком важная вещь, чтобы доверять ее отправление людям. Борьба с террором — тоже.

Промотать шестьдесят минут, велел Кеша. Я сказал, что не хочу философск. зн.

Охотно, ответил Библиотекарь. Таким образом, переход от двухпартийно-открытой к трехпартийно-закрытой системе управления подразумевал, что за общественное признание борются не два противостоящих кандидата, а три взаимодополняющих цукербрина, условно называемые «консервативным», «радикальным» и «либеральным» — причем эмулятивно один из цукербринов частично негр, другой — частично китаец и пр. (условный расово-национальный состав зависит от зональности). При этом управляющий цукербрин меняется не один раз после выборов, а столько раз, сколько трансформируется общественный сантимент, непрерывно измеряемый в реальном времени…

Промотать еще двадцать минут, велел Кеша.

Осталось шестнадцать, ответил Библиотекарь.

Тогда промотать пятнадцать, велел Кеша.

Охотно. Власть может переходить от одного цукербрина к другому или третьему до семисот раз в секунду — и каждый раз достигается сложнейший компромисс между всеми тремя политическими платформами, позволяющий наиболее полным образом учитывать настроение граждан в реальном времени. Ни один самый умный и быстрый политический обозреватель давно уже не в силах отслеживать эти процессы с той скоростью, с какой они происходят. В результате политика осталась доступной человеческому разумению только в той области, где проходит обсуждение новых алгоритмов, сам же политический процесс… Промотать… Сравнил цукербринов с тремя все время меняющимися головками бура, который ежесекундно вгрызается в реальность, чтобы пробурить ведущий к свету… Промотать… Поэтому цукербринов всегда изображают вместе: никогда в точности не ясно, какой из этих алгоритмов является высшей властью в данную секунду. Конец.

Кеша два раза наклонил голову влево. Библиотекарь закрыл свой фолиант, библиотека поехала назад, сжалась и угасла, и Кеша опять оказался на фейстопе.

Следующий выбор был прост.

Неподалеку от Ксю Бабы на фейстопе стоял бородатый господин с тростью, в смокинге и галстуке бабочкой, под которой висел тяжелый крест, образуя вместе с галстуком подобие медной стрекозы. Так, по мысли неизвестного художника, должен был выглядеть Игрок (локализация, достоевский, локализация), но Кеше этот персонаж больше напоминал набожного вампира. Кеша кивнул Игроку — и тот, взмахнув тростью, взял его в свою папку.

Это был как бы фейстоп внутри фейстопа: вавилонская игротека, темная пустота, в которой ровными рядами висели разноцветные игровые сферы. Подзывая их к себе, можно было заглянуть во множество разных пространств. Во вселенной Игрока происходило много интересного.

В танкосфере шла шикарнейшая битва возле Бранденбургских ворот, где десяток приплюснутых ИС-6 переплевывался смертью с тремя серыми «маусами». Американский и японский флоты сошлись у неизвестного атолла, и исход был неясен, потому что команда японцев недавно проапгрейдилась по очкам, и теперь у империи имелась атомная бомба. Облепленные кислотной слизью альены шли в атаку на крестоносцев — как обычно, все слоты за альенов были заняты, свободные оставались только за крестоносцев.

В общем, можно было найти себя множеством разных способов. Разрешалось и просто наблюдать за происходящим через чьи-то глаза — куча людей бесплатно шэрила свой игровой опыт. Кеша собирался залезть в танкосферу, но вдруг услышал тревожный зуммер.

Общесистемное сообщение (или, как выражаются пандиты, Слово Цукербрина). Обычно эти сообщения касались всяких новых неудобств и неприятностей. Как раньше говорили, тревога. Свистать всех наверх.

Чертыхнувшись, Кеша поспешил назад на фейстоп. Тема правительственного сообщения, однако, настигла его еще до того, как он вынырнул на знакомую итальянскую площадь: «ВОРУ ВОР».

Как всегда, обосрались с локализацией. WAR ON WAR — просто антитеррористический выпуск новостей. Не стоило так спешить.

У этих выпусков была, впрочем, одна приятная черта. Их по дефолту зачитывал помощник фейстопа — то есть, в его случае, Little Sister. По какой-то не до конца ясной причине это каждый раз на несколько часов примиряло сестричку с Кешей.

Сестричка уже стояла у фонтана с рожком в руке. Увидев Кешу, она сделала вид, что не замечает его (на самом деле, конечно, все было наоборот — не видя Кешу вообще, она сделала вид, что увидела его, но притворяется, будто не видит — только надо ли человеку нырять в такие глубины?), подняла рожок, грациозно изогнулась и звонко, молодо, озорно протрубила.

В звуке рожка было что-то щемяще-обидное. Если бы компания каких-нибудь злых психологов и гипнотизеров попыталась специально синтезировать звук, способный напомнить Кеше, что юность, беспечность и красота — это уже не он, получилось бы, наверное, похоже. Хотя, с другой стороны, было непонятно, чья же это тогда юность и красота, если сестричка целиком сделана из его мыслей, и никакой другой материальности у нее вообще нет… Ксю Баба могла бы, наверно, это объяснить. Только не факт, что он понял бы.