Андрей Макаревич - …Я вырос на ваших песнях

Выходит, не все на свете делается сообща. Бывает и в одиночку.

Вы напрасно думаете, что, когда все уходят из комнаты, гасят в ней свет и закрывают дверь, в ней ничего не происходит. Как раз наоборот — в ней происходят самые интересные вещи! Просто вы этого никогда не увидите.

Художник очень не любил, когда ему говорили, что у него в мастерской страшный беспорядок. «А что такое, по вашему, порядок?» — спрашивал он. И сам отвечал: «Порядок — это когда я совершенно точно знаю, где что у меня лежит!» А он и вправду знал и мог не глядя выхватить из кучи предметов на рабочем столе нужную кисточку, тюбик с нужной краской.

Художник приходил в мастерскую около полудня — он не любил рано вставать. Приходя, он прямо в пальто плюхался в кресло и, сидя неподвижно, долго смотрел в одну точку. Точка эта могла располагаться на недописанной картине, а могла быть и совершенно в другом месте — бог его знает, о чем художник в это время думал. Потом он вздыхал, поднимался, снимал пальто, надевал заляпанный красками халат, включал старенький кассетный магнитофон, наливал себе полстаканчика вина и уходил в работу.

Работал художник до позднего вечера. Потом он допивал вино, надевал пальто, еще некоторое время смотрел на незаконченный холст, бормоча что-то себе под нос, выключал магнитофон, мыл кисти, гасил свет и уходил — до завтра.

И начиналось! Сотни вещей, живших в мастерской, любили хозяина — каждая по-своему. Поэтому каждой хотелось думать, что она у хозяина самая главная. Любовь, как ни верти, требует взаимности.

«Это все мы, мы! — кричали краски, стараясь перекричать друг друга. — Без нас бы он не написал ни одной картины! Мы — его голос, его чувства, его шепот и крик!» — «Ну конечно! — отвечал им холст. — Да если бы я не терпел вас на своей безупречной поверхности — где бы вы были, кто бы вас увидел? Выставка произведений в тюбиках? Или на палитре? Недаром картину называют „Холст“ а не „Краски“!»

«Ах, как мило! — возмущалась кисть. — Конечно, можно размазывать краску по холсту пальцами, говорят, это сейчас даже модно, однако наш хозяин работал и работает кистью!».

«Не мешало бы вам знать, — говорил карандаш, — что все начинается с эскиза. А эскиз возникает, когда хозяин берет в руку меня!» «Нет, дорогие мои, — вздыхала бутылка, в которой еще совсем недавно оставалось вино. — Если бы не я, хозяин бы и не подошел к мольберту, не взял бы вас, краски, вас, кисть, не натянул на подрамник вас, уважаемый холст. Без меня он печален, неуверен в себе и сомневается, что его картины вообще могут быть кому-то интересны». — «А я, а я? — подпрыгивал, дребезжа, старый магнитофон. — Вы когда-нибудь видели, чтобы он рисовал без музыки, в тишине? Живопись — это застывшая музыка!»

«Ах, какие мы все умные! — улыбалась рамочка с фотографией темноволосой женщины. Рамочка стояла на самой верхней полке для книг, поэтому улыбалась свысока. — Неужели вы думаете, что если бы не было здесь меня, если бы он не смотрел на меня каждое утро, если бы не было у него в жизни его единственной несчастной любви, он бы нарисовал что-нибудь стоящее? Да он бы вообще не взялся за кисть! Разве вы не видите, что всю свою жизнь он рисовал и рисует только ее одну — фотографию которой храню для него я!»

И только старые часы на стене молчали. Они-то отлично знали, кто тут самый главный. Поэтому они никогда не вступали в спор и только тихонько тикали, отмеряя время: тик-так, тик-так…

Сардинку звали Лида. Всю свою молодую жизнь, сколько себя помнила, она носилась в огромной стае сардин по бескрайнему синему океану. Все в стае были точно такие же, как Лида, — юные, стройные, серебристые, очень похожие друг на друга. Лида и имен-то многих подруг не знала — это вон Зойка, дальше — Надя, а дальше — неизвестно, да и как отличишь? А это и не мешало — они вместе весело щебетали о чем угодно и хохотали без причины. Иногда стая вдруг разворачивалась на месте и неслась в другом направлении — все как одна.

Лида не могла понять, как это происходит, — в стае не было никакого вожака, никто не отдавал команды, просто вдруг р-раз — и все повернули. В конце концов Лида перестала об этом думать. В самом деле — когда ты бежишь, ты же не командуешь ногам: «Левой-правой, левой-правой!» — они сами. Бежишь, и ладно.

Наступило лето, и стая сардин вместе с другими такими же стаями двинулась к югу, к побережью Восточной Африки — на нерест. Лида понятия не имела о том, что такое нерест, да похоже, никто не знал, но говорили об этом радостно и с благоговением. Вода с каждым днем становилась теплее и теплее, на горизонте показались черные скалы и оранжевые безлюдные пляжи — Африка.

Ничто не предвещало беды. Как вдруг! Вода над сардинками взорвалась, закипела! Это были бакланы — большие белые птицы. Сложив крылья, они, как снаряды, пробивали поверхность океана, влетали в самую середину стаи и длинными острыми клювами хватали сразу по несколько сардинок. Лида с подругами бросилась вниз, но оттуда на них уже надвигалась здоровенная акула с широко раскрытой пастью, а за ней еще и еще! Акула ни в кого особенно не целилась — стая была такой плотной, что от нее можно было откусывать, как от огромного бутерброда. Мало того — она становилась все плотней и плотней, пока не сбилась в бешено крутящийся шар — снизу его поджимали акулы, сверху падающие бакланы, а вокруг, нехорошо улыбаясь, носились стремительные дельфины. Впрочем скорее всего они не улыбались — просто у дельфина так устроено лицо. Вообще, улыбка — довольно обманчивая вещь.

Сбоку медленно подплыл невероятных размеров кит — уж от него-то Лида никогда ничего плохого не ожидала — раскрыл свою бездонную усатую пасть, вдохнул — и сардиний шар превратился в шарик, стал меньше в два раза!

Лида первая поняла, что надо делать. «Врассыпную! — громко закричала она. — Все врассыпную! В разные стороны!» «Нет-нет, только вместе! — бормотали сардинки, задыхаясь от собственного вращения. — Мы всегда вместе! По-другому нельзя! Ты что?! Нельзя-нельзя!»

И тогда Лида изо всех сил рванулась в сторону, и вдруг оказалась одна — впервые в жизни. Это было очень странное ощущение: слева, справа, снизу, сверху — никого. Только где-то позади еще бурлила вода — там заканчивался акулий-дельфиний-бакланий пир. Тут и там в воде плавали чешуйки ее недавних подруг — они медленно, покачиваясь, опускались в глубину и гасли там, как серебряные звездочки. Еще несколько минут — и океан снова был безмятежен, прозрачен и спокоен.

Поначалу Лиде было неуютно без родной стаи — она чувствовала себя раздетой. Но скоро заметила, что в одиночку она никого не интересует — и дельфины, и акулы, и тунцы гонялись за сардиньими стаями — одна она была для них слишком мала, да еще попробуй поймай, а бакланы со своей высоты просто не могли разглядеть в воде одинокую темную Лидину спинку. Она некоторое время скучала по веселой болтовне с подружками, но как ни старалась, не могла вспомнить, о чем они говорили: обычно все наперебой повторяли одну и туже фразу. «Мы плывем к югу!» — вдруг восклицал кто-то, и все радостно соглашались: «Да-да, мы все плывем к югу! На юге тепло!» «Да-да, нам там будет тепло!» — кричала Лида вместе со всеми. Ничего более содержательного на память ей не пришло, и Лида решила, что без таких разговоров в жизни вполне можно обойтись.