Андрей Макаревич - …Я вырос на ваших песнях

Вечерами Альберт с Глафирой отправлялись в очередной ресторан. Иногда по дороге они заезжали за девушками. Девушки не нравились Глафире: все они были какие-то одинаковые, расфуфыренные, длинные и дохлые. Они зазывно хохотали, очень хотели понравиться Альберту и от них невыносимо разило духами. Они искололи своими острыми шпильками весь Глафирин коврик. Одна из них, хохоча, уронила тюбик губной помады под сиденье. Мстительная Глафира закатила помаду в самый дальний угол, чтобы ни за что не достать. Там она и осталась — навсегда.

Раз в четыре месяца Альберт привозил Глафиру в специальный центр, где ей устраивали внимательный осмотр: подтягивали все гаечки (было щекотно и немножко больно), меняли старое масло на новое (а вот это было очень приятно), натирали ее специальным воском и полировали. И когда Глафира медленно выезжала из ворот центра, сверкая всеми своими боками, стоящие в очереди машины провожали ее завистливыми фарами.

Шли годы. Это такая обязательная фраза, если ты рассказываешь историю. На самом деле прошло всего два года. Какое там прошло — пролетело! Счастье умеет торопить время. И однажды Глафира увидела, что Альберт притормозил у того самого салона, где они познакомились два года назад, и внимательно рассматривает витрину. В витрине уже не было плаката с глафириным портретом — там стояла новая машина. Она была очень похожа на Глафиру — и осанкой, и разрезом глаз, и даже цветом — просто она была моложе. Она была настолько невозможно молода, что Глафира зажмурилась от горя. Ее возлюбленный, ее принц, совершенно не стесняясь ее, таращился на эту юную красавицу, и Глафира видела, как она ему нравится! Это был конец.

Два дня Глафира не находила себе места. Нет, она продолжала вести себя безупречно — воспитание не позволяло закатить Альберту истерику. Но жить так больше было нельзя. И к концу второго дня Глафира решила: лучше покончить со всем разом — и с собой, и с ним. И по дороге домой она, выбрав на асфальте ямку побольше, специально въехала в нее колесом и изо всех сил рванула руль вправо. «Прощай, жизнь!» — успела подумать она, как и положено думать в таких случаях.

Конечно, ничего у нее не получилось — как ни верти, а машинами управляют люди. Альберт даже не понял, что произошло: руль чуть-чуть вильнул в сторону, ямка и ямка. Он вообще в это время думал совершенно о другом.

А еще через пару дней он привез Глафиру в тот самый салон, где когда-то началась их любовь, выгреб бумажки из бардачка, забрал из багажника спортивную сумку и ушел, не попрощавшись. Глафира, по счастью, стояла спиной к двери и не видела, как он выезжал из магазина на молодой красотке, и эту дуру распирало от радости.

А потом Глафиру вымыли снаружи и изнутри, наклеили на лобовое стекло листок с ценой и выкатили во двор, где уже стояли такие же, с бумажками на лбу, брошенные Анжелики и Снежаны, хмурые и не склонные заводить беседу.

А еще через три дня Глафиру купил лысоватый полненький человек. Звали его Николай Иванович, и он совсем не был похож ни на Альберта, ни на принца вообще. Прошло несколько дней, и Глафира убедила себя, что Николай Иванович — тоже, скорее всего, принц, просто не такой явный. Иначе ведь и быть не может, верно?

А еще через неделю она поняла, что он ей почти нравится.

Знаете, как называется завод, где делают всякого рода палочки? Палочковый завод! Нет, конечно, в каких-нибудь серьезных документах он числится как «Деревообрабатывающий комбинат номер такой-то дробь такой-то по изготовлению палок и палочек для нужд населения», но кто же так говорит? Так вот, дело было на палочковом заводе.

Множество палок и палочек собралось на складе готовой продукции. Все они были новенькие, пахнущие кто свежим деревом, кто лаком, и всем им не терпелось познакомиться друг с другом. «Мы — палочки для еды! — кричали палочки для еды. — Мы всегда вдвоем — одна и другая! Нас повезут в китайский ресторан! А может быть даже в японский!»

«А мы — барабанные палочки! — кричали барабанные палочки. — Нас тоже всегда две — для правой и для левой руки! Нами будут выбивать дробь по тугой барабанной коже, под эту дробь станут маршировать роты, поднимать знамена и расстреливать врагов!»

«А нас вообще сто штук! — кричали счетные палочки. — Мы будем учить детей считать! Да, мы маленькие, одинаковые и по отдельности никому не нужные, зато вместе делаем важное общее дело!»

И только одна палочка молчала. Именно потому, что была одна. Сначала она даже думала, что произошла какая-то ошибка, и вот сейчас принесут и положат рядом вторую такую же, и сразу станет ясно, для чего их произвели на свет, но ничего такого не происходило. Тогда палочка внимательно осмотрела себя и пришла к выводу, что выглядит она довольно неважно — тоненькая, хлипкая, некрашенная. Что такой можно делать? Кому она такая нужна?

«Простите, — еле слышно обратилась палочка к палочкам для еды. — Вы случайно не знаете, зачем я?» — «Вы? А почему вы, собственно, одна?» — вытаращились на нее палочки для еды.

«Не знаю», — еще тише ответила палочка.

«Впрочем, будь вас даже две — ваше назначение непонятно. Для еды вы тонковаты и, извините, недостаточно празднично выглядите. Вы, очевидно, ошибка производства!» — постановили палочки для еды и дружно отвернулись.

А потом палочку положили в узкую черную коробочку. Внутри коробочка была покрыта малиновым бархатом и очень напоминала палочкин гроб. «Вот и жизнь прошла», — успела подумать палочка, и наступила темнота.

И вот однажды коробочка вдруг открылась, палочка ощутила себя в чьей-то руке и взлетела вверх. Огромное пространство было залито ярким светом, и до самого горизонта (так ей показалось) перед палочкой громоздились музыкальные инструменты. Но не это было самое удивительное. Самое удивительное — что вдруг наступила тишина. Полная тишина. И палочка увидела, что все смотрят на нее и ждут ее команды.

А потом палочка опустилась вниз, снова взлетела вверх, и началось волшебство! Ударили литавры, грянули золотые тромбоны и валторны, заговорили контрабасы. Палочка шла вправо — и послушно начинали петь скрипки, им вторили альты и виолончели, она летела влево — и взрывался, рассыпался хрустальными брызгами рояль, она опускалась вниз — и музыка стихала до шепота, до еле слышного шелеста, она начинала свой путь вверх — и оркестр набирал силу, дышал глубже, и мелодия вновь росла, заполняя зал, и никто — никто! — не отрывал от палочки напряженных и влюбленных глаз.

А потом палочке долго аплодировали, а она кланялась и смущенно оглядывалась на оркестр: «Это не я, это все они!» «Нет-нет, это ты!» — улыбались ей инструменты. А потом палочка ехала куда-то во внутреннем кармане фрака дирижера и все никак не могла успокоиться — счастье не уходило, не покидало ее. Да, это было настоящее счастье.