Владимир Лидский - Улети на небо

В полночь белые армии снялись с места, и их обозы медленно потекли мимо Иркутска».

Полковник уже не хотел вставать. Может быть, пора покинуть наконец этот мир, думал он, — ведь все мои миссии исполнены… главная исполнена лишь недавно, и остается только надеяться, что потомки оценят эти дары. Как могло случиться, что смысл моей жизни оказался в простом деревянном ящике, который я сопровождал, обнимая, сотни верст, как могло случиться, что ни семья, ни карьера, ни научные достижения, ни даже признание во всем мире не имели для меня такого значения, как необструганные шершавые доски последнего убежища человека, ставшего легендой еще при жизни? Что для меня значил этот человек и что он будет значить для тех, кто останется жить после меня? Может ли он быть символом патриотизма… может ли он быть символом междоусобицы? Можно ли вообще вообразить, чтобы братья по крови с такой неистовой беспощадностью истребляли друг друга? Мы делили имущество и материальные блага и при этом мы разделяли кровь… Для нас имели значение власть и деньги, но не имела значения кровь… Мы завидовали друг другу, как Каин завидовал Авелю, мы хотели владеть всем, не отдавая ни толики брату своему… Господь испытывал нас… или… да, да, то был не Господь, то был дьявол… это он блазнил слабые души и склонял их к позорным сделкам…

Полковник снова склонился над лампой, глубоко вдохнул опиумные пары и… холод окутал его с головы до ног… он сидел в санях рядом с гробом генерала Каппеля, вокруг блистал в солнечных лучах обнаженный байкальский лед, на котором не удерживалась сдуваемая ураганным баргузином снежная крупа… кони оскальзывались на льду, не в силах устоять на стертых подковах, и падали, — беспомощно дергая шеями и перебирая сухими ногами, они пытались встать и… не могли. Кое-как их поднимали и брели дальше… обоз продолжал движение, и люди слышали сквозь шелест шагов, как в недосягаемых озерных далях с треском лопался синий лед и тогда подводный гул доносился из глубин. Лошадь, тащившая гроб с телом генерала, выбивалась из сил, и полковник часто сходил с саней, чтобы дать ей хоть небольшую передышку. Он чувствовал какое-то странное недомогание и поднимающийся во всем теле жар, но продолжал с трудом передвигать ноги и почти машинально брел дальше, сберегая лошадь. Гроб следовал в авангарде отряда волжан и был для всего обоза словно флагман отчаявшегося каравана, поэтому, когда на коротком привале кто-то предложил похоронить генерала на дне озера, опустив его останки под лед, все решительно воспротивились. Позади, насколько достигал взгляд, видна была длинная лента обоза, узкой черной змеей ползущая по руслу реки, и пологий берег возле деревни Лиственничной, по которому еще продолжали спускаться повозки и сани. Люди вдалеке выглядели маленькими и беззащитными, они почти растворялись в солнечных лучах и блистании льда, превращаясь в ничто, в пустоту…

…я — ничто , думал полковник, я уже тогда был ничем, меня нет и не было… я не ощущаю себя и не понимаю своего предназначения, своего смысла… может быть, я — только плод работы какого-то неведомого мне ума, только чье-то измышление или создание некоего надмирного изощренного воображения… меня нет… я лишь в уме Автора… или автора … он измыслил меня, повелев мне до конца моей жизни сражаться с красными фанатиками, — брать Казань, Самару и Симбирск, идти походным маршем на Москву и заколачивать в гроб живого Мельникова… погибать в ледяном аду замороженного Кана и отдать свои пальцы на съедение кровавому молоху войны… кто измыслил для меня эти муки, дал мне этот крестный путь, отобрал Родину и заставил сначала служить Гоминьдану, а потом скрываться в Европе? И вот она, Его злая воля, а может быть, его злая воля: ночь, байкальский лед и ледяной ветер, выдувающий внутренности…

…Он лежал в санях, обнимая гроб замотанной окровавленными тряпками трехпалой рукой и плакал… жар был такой, что в пароксизме тифозного безумия он рвал на себе одежду и оголял тело до исподней рубашки… пить хотелось невыносимо, — он скалывал штыком куски льда и сосал эти пресные леденцы, постанывая от наслаждения… сил для того, чтобы встать, не было, но он, тем не менее, вставал и брел рядом с санями, облегчая путь лошади… дважды он падал, разбивая в кровь голову и лицо, дважды его поднимали и снова укладывали рядом с гробом… в беспамятстве ему казалось, что это он лежит в гробу, а генерал Каппель идет рядом и предлагает кому-то спустить гроб под лед… поверхность озера отражала черное, испещренное светящимися изнутри дырами от пуль небо, и ему казалось, что он уже плывет среди звезд… Рядом, спереди и сзади шли его обезумевшие от холода, голода и лишений товарищи, многие отставали и оставались замерзшими холмиками на байкальском льду, точно так, как это было в верховьях Кана, только снег не валил, как тогда, сплошной стеной, — лишь редкие мягкие снежинки падали ему в лицо… вокруг грохотали взрывы и слышалась пулеметная стрельба, он видел грязные комья земли, которые летели на него, а он, пытаясь укрыться, загораживал голову руками, кричал, отдавал команды, требовал усилить огонь батареи… горели избы, амбары, сараи, огонь полыхал возле него, внутри него, сжигал его тело, и он чувствовал, как вспыхивают, треща, его волосы и от жара вздувается пузырями и лопается кожа на лице, как вся его фигура превращается в горящий факел… он метался, размахивал руками и сипел, уже не в силах кричать…

…вдруг…

…он пришел в себя и повернул голову: слева в черноте ночи брели его товарищи и слышно было бряцание ременных винтовочных антабок… справа мерцали неясным голубым светом щербатые доски гроба… он поднял левую изуродованную руку и внимательно осмотрел окровавленные тряпки… три пальца вместо пяти… ему стало нестерпимо жалко себя, и слезы снова выступили у него на глазах… неожиданно из рукава шинели показалось маленькое красное пятнышко, и он подумал, что вот уже и шинель кровоточит, но пятнышко стало двигаться, и он понял, что это маленькая веселая божья коровка, отогревшись в горячем рукаве, выползла на тридцатиградусный мороз, чтобы скрасить его одиночество, обнадежить и подбодрить… в кромешной тьме божья коровка ползла по рукаву… выбралась на забинтованную руку и двинулась дальше, к вершине скрюченных пальцев… он едва улыбнулся — только одним уголком губ — и тихо-тихо прошептал: «Божия коровка… улети на небо, принеси мне хлеба…»… а маленький красный жучок, словно услышав этот шепот, заинтересованно повернулся и щелкнул надкрыльями… «черного и белого, — прошелестело в темноте, — только не горелого…»… Божья коровка поудобнее устроилась на вершине пальца, едва заметно поерзав, с легким треском расправила надкрылья, выпустила прозрачные сетчатые крылышки, похожие на голубовато-коричневые витражные стекла, пружинисто снялась с места и медленно, тяжело, с едва заметным гудением взмыла в морозное небо — прямо к мерцающим вдалеке холодным звездам… к холодным звездам…