Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Я надел новую рубашку, галстук, погладил на прощание верного Черныша и потянулся к выключателю, чтобы погасить свет. И, как всегда, привычно скользнул глазами по стене, где много лет назад мой младший сын — тогда ученик третьего или четвертого класса — аршинными буквами написал им самим придуманный афоризм: «Время неподвижно, подвижны мы». Что ж, в этом изречении есть некоторый смысл, думал я всегда и потому даже при ремонте квартиры оставлял эту мудрость нетронутой.

Я потушил свет, закрыл дверь и ушел, провожаемый пронзительным воем оставшегося в одиночестве Черныша.

Такси, на котором я примчался сюда с аэродрома, ждало меня у подъезда, и через десять минут я уже стоял возле двери Иры — Ирины Александровны Слоновой.

Она жила в коммунальной квартире на углу Васильевской улицы, в комнатке, наполненной изящными фарфоровыми статуэтками. Ее отец, известный актер, руководил в нашей школе драмкружком, и мы были уверены, что звезда школьных постановок Ирина Слонова станет актрисой, как и многие ее родичи. Но она не стала актрисой. Почему, никто не знает, это ее тайна и, может быть, печаль.

В комнате, наполненной людьми, стоял полумрак и напряженная тишина.

— Тише, — сказал кто-то мне, — тише, ради бога.

Я на цыпочках прошел и сел на свободный стул у двери. Вся комната была передо мной, обычно, как я ее помнил, узкая, маленькая, она сейчас словно раздвинулась в ширину и в длину. И там в дальней, противоположной ее стороне у окна сидели совсем юные, молодые люди — девушки, юноши, дети. Я почти не различал их лиц, прикрытых полумраком. А ближе ко мне за столом, уставленным закусками и вином, еще ждущими начала торжества, сидели Тамара Уралова, Ира Черняк, Тамара Григорьева, Володя Пустовалов, Федя Шамашев, Абрам Булгач, Ира Слонова, моя жена Лиля Елизарова. Сидели те, кого я помнил молодыми, а ныне уже основательно тронутые временем, бывшие мальчики и девочки, ставшие уважаемыми людьми, достойно делающими свое дело на этой земле.

— Тише, — сказали они мне, смотря не на меня, а на диван в глубь комнаты, где сидел еще кто-то, много их там сидело, больше, чем за столом, не сосчитать.

— Ну, налейте рюмку водки, что ли, — сказал я, — ведь издалека я приехал… А кто это там у окна?

— Это наши дети и дети наших детей, — сказал Федя, Федор Петрович Шамашев.

— А на диване?

— Ты не узнаешь нас? — спросил один из тех, кто сидел на диване, и я узнал…

Я узнал и его, Борю Попова, и многих других — Гринишкина, Сашу Медкова, Абрама Гельбурга, Володю Астаховского, Колю Воронина, — они погибли в войну, и Бориса Николаева, и Николая Аничкина, и Сергея Елизарова, брата моей жены, и Ирину Бялобржескую, и своих сестер Лелю и Таню. Всех их война не сразу убила, они еще жили многие годы, но умерли от ран или душевных потрясений.

— Вот мы и собрались все, — сказал Абрам Гельбург. — Ты когда погиб, Коля? — спросил он меня.

— Я? Что с тобой, Абрам! — в ужасе воскликнул я. — Я жив.

— Извини, — сказал он. — Я, помню, писал тебе осенью сорок первого, но не дождался ответа… Почему ты не ответил мне?

— Я ответил, Абрам!

— Да? Впрочем, я тогда погиб. Извини…

Боже мой, как они, те, кто пал в войну, были молоды рядом с нами, уже почти стариками. Увы, они были даже моложе наших детей, которые сидели в полутьме у окна, незнакомое племя, многих никогда я не видел прежде. Там среди них я разглядел и двух своих сыновей…

— Мы должны торопиться, — сказал Гринишкин. — А нам надо многое сказать.

Он поднялся с дивана, большой, добродушный, широкоплечий, умница наш Гринишкин, который, конечно же, стал бы ученым, если бы не погиб.

— Не от своего имени я хочу сказать, а от всех нас, погибших в войну и после войны. И не вам, друзья нашей юности, а вашим детям и внукам. Мир так устроен, что связь между живыми и мертвыми нерасторжима, живые должны продолжать дела ушедших. Послушайте слова древнего мудреца Платона, обитающего ныне среди нас, ушедших. Вот что он говорил согражданам, передавая детям завещание погибших за родину. В этих словах справедливость веков: «Дети… в то время как у нас была возможность жить, но жить не прекрасно, мы предпочитаем лучше прекрасно умереть, прежде чем навлечь хулу на вас и на будущие поколения, прежде чем посрамить наших отцов и весь род предков. Мы считаем, что не стоит жить тому, кто посрамил своих; такому человеку не будет другом никто из людей, никто из богов, ни на земле, ни под землей, после смерти… Поэтому и в начале, и в конце, и всегда, и всюду, и везде старайтесь проявлять всяческую готовность, насколько возможно, превзойти доброй славой и нас и предков. В противном случае знайте, что для нас, если мы победим вас своею доблестью, победа принесет позор, а поражение, если мы потерпим поражение, — блаженство. Скорее всего мы будем побеждены, а вы победите в том случае, если приложите усилия не злоупотреблять славой своих предков и не растрачивать ее, зная, что для уважающего себя человека нет ничего постыднее, как заставлять почитать себя не ради себя самого, но ради славы предков… Если вы будете поступать так, вы к нам придете, как друзья к друзьям, когда вас настигнет сужденная вам участь. Если же вы пренебрежете этим и будете вести себя, как трусы, никто не примет вас благосклонно. Вот это да будет сказано детям». Это слова древних. Это и наши слова. Теперь мы уходим.

Так сказал Гринишкин и первый пошел к двери мимо меня. Они шли один за другим, задевая меня своими одеждами, я знал это, но не чувствовал прикосновения. Один за другим они уходили, одних я узнавал, других нет, они все шли и шли…

А потом будто бы зажегся свет, мы придвинулись к столу, и я сказал:

— Эй, вы, почему не наливаете мне штрафную? Мне положена штрафная…

— Еще чего, — проговорила Ира Слонова и отодвинула от меня бутылку. — Сколько можно? Ты уже ухлестал десять штрафных!

— Да ты что? — возмутился я.

— Правда, не надо больше, — сказала жена, — с тебя хватит.

— Это тебе хватит, а я и не пригубил. Наливайте!

— Пойдем-ка, дружочек, домой, — сказала жена.

— Господи, да не пил же я, — почти заорал я, чуть не плача. — Ну, налейте хотя бы на посошок, я сейчас уйду, мне на самолет надо.

— Не кривляйся, — сказала жена и нахмурилась и сдвинула брови.

Это ее «не кривляйся» всегда настраивало меня на иной лад — и стыдно мне становилось, и виноватым я себя чувствовал, а за что виноватым и за что стыдно, не знаю, но стыдно, но виноватым, и я смиренно склонял голову. И сейчас я смирился, поняв, что если все говорят, что белое — это черное, то я должен поверить, потому что спорить с большинством бессмысленно. Большинство видит, а одному только кажется. Все уверяли, что я выпил лишнее, значит, я выпил лишнее, хотя знал, что и не притрагивался к вину. Одно мне было ясно, что, если время и неподвижно, а подвижны только мы, все же самолет ждать меня не будет. Я всех перецеловал, а женщин даже несколько раз, и ушел. Жена хотела уйти со мной.