Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Я написал ему, что сомнение — это то самое чувство, которое неотделимо от подлинно талантливого человека, что оно должно сопровождать настоящего писателя всю жизнь. Я написал, что его рассказы незаурядны, ярки, что я отдал их в журнал, где они понравились и их будут печатать. Он должен учиться, должен писать.

Он ответил, что уходит в плавание, что благодарен мне, но просит взять рассказы из журнала и выбросить. Конечно, писал он, вера в тебя других людей льстит, но не более. Наверно, он смог бы написать несколько книг, но он не имеет права их писать. Художником он не станет, он знает свои возможности лучше других, а ремесленником не может быть. В любом деле быть ремесленником — это значит быть мастером, но в литературе ремесленником быть нельзя. Слава богу, что он понял это сейчас. Потому что сейчас он молод и, значит, может вовремя остановиться и уйти с дороги, на которую ступил по неосторожности. Кто знает, что было бы потом, через много лет, в ином возрасте, если бы, не дай бог, он в самом деле написал бы несколько книг. Может быть, сила инерции и необходимость зарабатывать на хлеб только таким образом заставили бы его и дальше брести по этой дороге. Что из того, что по этой дороге шагают многие лилипуты, воображая себя великанами? У него нет такой силы воображения. И слава богу!

«Но у меня нет еще одного качества, — писал он, — может быть, самого главного. Долг писателя в чем? Пробуждать добрые чувства, звать к любви. Наверно, это так. Без добра нет жизни. Но иногда я думаю вот о чем, о том, что в любви, которую все так воспевают, в этой любви, может быть, нет движения. В ней застой. Если умеешь любить, умей и ненавидеть. Любви без ненависти не должно быть. Да и не может быть, по-моему. Если не умеешь ненавидеть зло, то и добро не умеешь любить. А я не умею ненавидеть. Вот мой порок. И порок таких людей, как я. Многие даже не ненавидят, а варятся, крутятся в мелких страстишках квартирных склок. А я даже этого не умею, я не умею ненавидеть даже тех, кто нанес мне зло. Как это происходит, не знаю. Я сознаю, что зло плохо, но, сознавая, терплю всякое зло — и то, что окружает меня, и то, что живет во мне. Меня не хватает не только на активную, деятельную ненависть ко всякой лжи, к ханжеству, лицемерию, двоедушию, но и пассивной ненависти я почти не знаю. Любить? «Любить умеет всякий нищий, а ненависть — сердец могучих пища», — сказал какой-то поэт. И верно сказал. Нет, быть писателем, очевидно, не моя доля. Увы!»

Больше я его не видел. И судьба его мне неизвестна. Но я убежден, если бы он продолжал писать даже на том уровне, на каком были написаны его первые рассказы, он не затерялся бы в шумной и многоликой толпе литераторов, потому что у него было свое лицо…

— Сомнение — яд души. Немножко яда излечивает, много губит, — повторил Штробль. — Не так ли?

Он раскладывал передо мной эскизы своего рисунка и заглядывал мне в лицо и спрашивал, спрашивал, как ученик учителя, какой рисунок мне нравится более других.

Все эскизы были вариантами одного и того же сюжета. Обнаженный юноша со знаменем в одной руке, с факелом в другой ведет за собой людей, освещая темные ночные тучи, нависшие над землей. Эскизы мне не нравились своей прямолинейностью, стандартностью решения. А старик, заглядывая мне в лицо, спрашивал, не надо ли сделать какую-то подпись, объясняющую символику, ну, может быть, на крайний случай, поставить дату: «1917». Понятен ли рисунок советским людям? Или нет? Я сказал, что смысл рисунка, конечно, понятен и без подписи, понятен еще и потому, что у нас широко известна легенда о Данко, написанная Горьким, а этот рисунок почти иллюстрация к горьковскому рассказу.

— Да? — спросил он и потом во время нашей беседы то и дело подходил к столу, перекладывал листы, молчал, оборачивался ко мне и спрашивал, спрашивал, какой все же вариант лучше — тот ли, где изображена ночная деревня, к которой идут освобожденные люди, или тот, где юноша ведет их за собой, освещая факелом путь… Он почти страдал, не зная, удалась ли ему эта работа. На склоне лет, прожив огромную сложную жизнь, он, значит, не знал еще покоя, даже почти достигнув профессионального совершенства. Он мучился над решением простейшей задачи, которая мне, постороннему глазу, казалась ясной, как дважды два, а для него была закрыта покровом глубокой тайны…

Штробль угостил нас вином и сам выпил, поводил по кабинету, рассказывая о фотографиях, развешанных по стенам. Вот он рядом с девочкой. Девочка послушно застыла перед объективом, доверчиво придвинувшись к еще сравнительно молодому художнику. Над фотографией скульптурное изображение этой девочки, «моей маленькой подружки», сказал Штробль. А «маленькая подружка» — ныне королева Великобритании. Вот фотографии лордов, премьер-министров, писателей разных стран — все они добрые знакомцы скульптора. А вот фотография Ворошилова, с которым Штробль дружил и часто бывал у него в гостях в Москве.

И здесь же фотография еще не старого Бернарда Шоу.

— Я покажу вам чудо, — сказал Штробль.

Он принес полиэтиленовый пакет и осторожно положил на стол. В этом пакете действительно было чудо — слепок руки Шоу, который Штробль сделал еще в 1935 году. Узкая, аристократическая рука, изящная, даже женственная, благородная рука, тонкие, длинные, красивые пальцы. Эта рука была сама как произведение искусства, как эталон изящества и красоты. Интеллектуальная рука. Сколько же надо передумать, пережить, чтобы и в руке отразилась твоя душа.

— О да, — усмехнулся Штробль, — он был необыкновенно красив и пластичен.

Он достал пачку писем Шоу и показал мне почтовую открытку, посланную из Англии в тридцать девятом году, уже во время войны. Она прошла — удивительно! — через всю Германию, через оккупированную Гитлером Европу. Писатель спрашивал Штробля, над чем он ныне работает, и настоятельно советовал изобразить Адольфа, Даладье и Чемберлена, этих величайших врагов человечества.

Мы сидели на старом диванчике, пили вино. Жужа сказала, что она удивляется оптимизму Штробля, это, наверно, оттого, спросила она, что, прожив столь долгую жизнь, он видел на своем веку рождение и падение множества авторитетов и, конечно же, знает цену вечному и временному.

— Кому это ведомо, что в нашей жизни вечно, а что временно? — грустно усмехнулся он и рассказал случай, происшедший будто бы с Бернардом Шоу на каком-то международном конгрессе. Некий министр пространно толковал там, что европейские границы отныне установлены навсегда, человечество может быть спокойно, они никогда не будут изменены. «Навсегда, никогда, — воскликнул Шоу, — это шаманство, суесловие. Я видел, — сказал он, — множество государей, министров, все они произносили эти слова — «навсегда», «никогда». А где эти министры и государи? И где их обещания?» Вечна только красота женщины, — Штробль ласково притронулся к руке Жужи, — да и то, — добавил грустно, — в творении художника, который успел запечатлеть мгновение этой красоты…