Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Я заплатил четыре форинта, столько стоил билет, старик отрезал ножницами мое счастье, билет был пуст. Жужа засмеялась, щедро купила себе сразу четыре билета, и все четыре выиграли.

— Получается, я счастливая? — она удивилась. — Это ты принес счастье. Надо скоро-скоро купить тото-лото и выиграть миллион форинтов.

Она потащила меня к киоску, где продавали тото-лото, купила несколько билетов, заполнила их, шепча что-то, словно произносила заклинание, и бросила в ящик, сказав убежденно:

— Выиграю! Два миллиона!

Не знаю почему, но я поверил, выиграет. Два миллиона. Не меньше. Выигрывают же другие, даже фотографии этих счастливчиков вывешивают для всеобщего обозрения. Выиграет и она, и ее фотография будет висеть на стенде, рекламирующем выгоды тото-лото.

— Ты счастливая, — сказал я, — выиграешь.

— Я очень несчастливая, — сказала она весело, — нет у меня даже маленького счастья.

И от этого веселого восклицания у нее выступили слезы, она быстро отвернулась, чтобы скрыть их…

— Что такое счастье, Николас? — спросила она через мгновение.

Я засмеялся.

— Кто-то сказал, не помню, что он знает, что такое счастье, пока его не спрашивают, но, когда спрашивают, он не знает, что это такое… А Сенека сказал: вы получите свою долю счастья, когда осознаете, что все люди весьма несчастны…

— А у нас говорят, — грустно сказала Жужа, — тот несчастлив, кто повторяет чужие слова.

Не помню, интересной ли была выставка машин, станков, автоматов, наверно, интересной, народу было много, народ толкался, двигался туда-сюда, ел мороженое, сосал конфеты, жевал жвачку, дети, как флаги, несли разноцветные воздушные шарики, а я смотрел на Жужу, которая тоже жевала жвачку, ела мороженое, сосала конфеты и несла, смеясь, пять шаров, привязанных к пяти пальцам руки. А потом одновременно отвязала нитки, и шары поплыли в синее венгерское небо, разлетаясь в разные стороны, во все части света, все выше, все дальше, и исчезли из глаз.

Должно было в этот день что-то случиться? Должно, потому что в жизни нет дня без чуда — большого или маленького…

За невысоким барьером, чтобы ему не мешали, сидел гончар и тут же, сосредоточась, не видя толпу, глазеющую на него, делал из мертвой глины живые изящные кувшины, горшки. Это было в самом деле чудо, как из куска глины, которую он мял в руках, будто тесто, а потом небрежно бросал на станок, как из этого аморфного куска в считанные мгновения рождалась форма, рождалась вещь, изящная, тонкая, рождалась красота. Он, мастер, и не смотрел на свое творение, а куда-то вдаль перед собой, лишь руки его слегка двигались, осторожно направляя глину. Он заученно делал свое привычное дело. И все же это было творение, из ничего рождалось нечто, чему предназначено отныне жить уже совместно с человеком. Они встретятся потом — родившийся на моих глазах кувшин и человек. Человек будет держать его в своих руках, носить в нем воду, поить из него молоком детей или поливать на руки во время утреннего умывания. Это было творение, люди, столпившиеся вокруг мастера, с благоговением смотрели на него, удивляясь, как и я, вечной тайне всякого ремесла производить форму из бесформенности. Глина была беременна кувшином, человек только облегчал ей роды. Но, в отличие от человека, от мира живых существ, плод не отделялся от матери, а приобретал иную форму. Я сказал Жуже, что в этом и есть подлинное счастье — творить, создавать новые предметы и вещи, населяя ими мир для людской пользы.

— Тогда пойдем к такому же счастливому человеку, — сказала она. — К самому счастливому.

— Кто же это?

— Не торопись, узнаешь.

И мы ушли из шумного, многолюдного парка в уединение тихих улиц и переулков. А когда вышли на пустынную широкую улочку недалеко от стадиона, где несколько дней назад я смотрел бурный матч между немцами и венграми, Жужа сказала, что мы идем к Жигмонду Кишфалуди-Штроблю, да, к тому самому, автору монумента Освобождения на горе Геллерт.

— Незванно?

— Разве ты не знаешь, что счастливые люди счастливы всем людям, — сказала она.

Мы шли вдоль особняков, спорящих друг с другом великолепием. Каким же должен быть особняк старейшего венгерского скульптора, если дома простых смертных столь торжественны, чопорны, значительны?

Особняк Штробля оказался весьма скромным, старомодным, был чужаком здесь, не кичился внешностью, доживал век в глубине заросшего травой двора. Через этот зеленый двор, мимо множества скульптур, копий тех работ, которые в разные времена были проданы в разные далекие земные края, мы прошли к дому.

Узкая передняя вела в тесную комнату, мастерскую, где двое уже немолодых помощников Штробля сбивали деревянный каркас для памятника Ленину, предназначенного областному городу.

Мастерская мала, тесновата, она более чем скромна. Это ощущение скромности, простоты сразу вывело меня из состояния напряженной неловкости. Я не хотел идти сюда, боясь чопорности, театральности, игры, свойственной, увы, некоторым знаменитостям. На своем веку я повидал немало людей, не столько великих, сколько играющих в величие, и потому избегаю их, не умея играть с ними в одну игру, не зная, как поддерживать «умные» разговоры об искусстве и о жизни вообще. Ведь я ничего не знаю ни о жизни, ни об искусстве, да и о себе самом тоже ничего не знаю. Но сейчас, пройдя осенний, грустный двор с грустными, отполированными дождями и ветрами скульптурами, войдя в тесную мастерскую, я ощутил истинную простоту и себя почувствовал просто, поняв, что в этом доме не будет игры, все будет естественно.

Один из помощников Штробля улыбнулся Жуже, сказал, что хозяин наверху, и по деревянной лестнице мы поднялись на антресоли, где нас встретил невысокий старик в белом халате. Он обрадовался Жуже, приобнял ее за плечи, крепко пожал мне руку, его рука была сильной, твердой, и сразу сказал, что мы пришли как нельзя вовремя, что он хочет посоветоваться с русским гостем. Дело в том, что советское телевидение просило его сделать рисунок к годовщине Октябрьской революции, и он сделал множество эскизов, но не знает, хороши ли они.

— Вы испытываете когда-нибудь неуверенность? — спросил он, раскладывая на столе один за другим варианты своей работы.

Я засмеялся.

— Скажи ему, Жужа, что только это я и испытываю.

— Правда? — она удивилась и перевела ему мои слова.

Штробль взглянул на меня с иным каким-то чувством, с большей заинтересованностью, что ли, и сказал:

— Сомнение — яд души. Немножко яда излечивает, много губит. Не так ли?

Я ничего не ответил, потому что никогда не знал, да и сейчас не знаю, можно ли определить меру сомнения. Сомнение — это не совесть ли художника?

Я часто вспоминаю судьбу одного из студентов Литературного института.