Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Когда я думаю о нем, я думаю не только о том, как сложилась его жизнь, что он делает ныне, но и о степени взыскательности к себе любого человека, наделенного хоть каким-то талантом. Что руководило этим студентом — скромность, трезвая оценка своих возможностей или боязнь трудностей, которые неизбежно стоят на пути всякого, кто дерзнул вступить на тяжкий путь, уготованный судьбой человеку, занимающемуся литературой? Или, быть может, он просто был лишен честолюбия, а без честолюбия, говорят, трудно во всяком деле.

Впрочем, думая о нем, я думаю и о себе. И прежде всего о том, почему, зачем много лет назад пошел в Литературный институт руководить семинаром, то есть учить молодых людей сочинять книги. Но ведь и тогда, и ныне я не знал и не знаю, как это делается, как они сочиняются, книги. Однако жизненный опыт и опыт многолетнего сочинительства утвердили меня в мысли, что никто не знает, как они пишутся, великие и невеликие книги, что нет всеобщих секретов мастерства, ибо истинный талант сам открывает свои секреты и уносит их с собой, уходя из жизни. Я пошел в Литературный институт не учить, а учиться, потому что самое верное учение для человека любой профессии и любого возраста — это общение с иным, незнакомым племенем, с племенем молодых. Я не столько торопился прочесть, что они пишут, сколько хотел узнать как можно больше о них самих — кто они такие, эти люди, приехавшие из разных уголков страны учиться тому, чему нельзя научиться.

Я волновался, когда шел в аудиторию на первую встречу с ними, и оттого, войдя в большую комнату, где они сидели, не увидел их лиц. Но потом, едва первое волнение утихло, я заметил внимательные глаза юноши, изучающие меня самого. У него было спокойное, чуть бледное думающее лицо, а глаза, смотрящие на меня, грустны и умны. У него были русское имя и русская фамилия, но говорил он с легким кавказским акцентом, придающим особую прелесть его голосу — мягкость, певучесть интонации. Он жил в Риге, но родился и вырос в Грузии. Мне было приятно слушать его рассуждения на семинарских занятиях потому, что, говоря о сочинениях своих товарищей, он умел взглянуть на эти сочинения с иной, неожиданной стороны, увидеть такое, что не сразу мог уловить и я. Его рассуждения были не только умны, но отличались и хорошим, я бы даже сказал, безукоризненным, на мой взгляд, вкусом. И однако, я не торопился знакомиться с тем, что написал он сам. Я боялся обмануться. Боялся, что ощущение незаурядного дарования, ума, наблюдательности, какое внушает этот человек при разговоре, не оправдается, когда я прочту его писания. Ведь люди, к сожалению, так часто умеют казаться и довольно редко умеют быть в соответствии со своими речами.

Я испытал смятение, прочтя наконец его рассказы. Оттого смятение, что понял: написаны они робкой рукой, но все же рукой весьма одаренного художника. Еще никогда мне не приходилось читать такое сумбурное, никак не построенное сочинение, где каждая фраза удивляла своей образностью. Ничего не происходило в этих рассказах, и в то же время в них жила своеобразная жизнь. Городской юноша-студент приехал в далекую северную деревню, увидел стадо коров, поговорил с пастухом ни о чем, зашел в кузницу, посмотрел, как работают кузнецы, прошелся по лесу, собрал грибы и уехал в город, домой.

Много лет прошло, а я помню по деталям описание деревни, коровьего стада, увиденного глазами городского парня, леса, запах избы и запах кузни и словно сейчас чувствую, как пахнут огонь в кузнице и одежда кузнецов, слышу голоса людей.

Слова мои бедны, эти рассказы нельзя пересказать, они были коротки, полны звучанием, живописью. В них были своеобразие языка и острота глаза.

Я похвалил их, но автор, слушая меня, каменел лицом, словно превозмогал внутреннюю боль. Он стыдился. Мучительно стыдился и своего писания, и моей похвалы. Ничтожным, жалким, детским лепетом казались ему его собственные сочинения. Нет, ничего подобного он, конечно, мне не сказал, но, что именно так он думал и так относился к своим сочинениям, я понял потом, позже, а тогда я не заметил в нем этой гипертрофированной неуверенности.

Кончилась сессия, он уехал к себе в Ригу, где работал в порту матросом. Потом была еще сессия, и еще одна, и каждая новая встреча с этим человеком, чтение немногочисленных его писаний, которых и рассказами-то не назовешь, убеждали меня в том, что я имею дело с личностью незаурядной, думающей нестандартно и столь же нестандартно видящей мир. Он был скромен, застенчив, ироничен к своим сочинениям. И эти качества мне нравились, ибо, думал я, всякий одаренный человек должен трезво относиться к себе, потому что такая трезвая самооценка несет залог будущих успехов. Излишняя скромность не мешает, мешает же преувеличение своих возможностей.

В общем-то, я и сейчас думаю так. Но все же, наверно, необходимо, чтобы в начале литературного пути молодой писатель был уверен, убежден был, что он великий писатель, что он значительнее, крупнее Льва Толстого, Федора Достоевского, Александра Пушкина, что он призван сказать свое, новое слово, ибо знает о жизни то, чего не знает и не знал никто до него. А как же иначе? Какое дело можно сделать хорошо, если, приступая к нему, внушать себе, что ты ничего не умеешь, что ты хуже других? Ведь если, стараясь переплыть реку, будешь убеждать себя в том, что не доплывешь до другого берега, то и в самом деле пойдешь ко дну в начале этого предприятия.

Прошел год. На очередную сессию заочников он не приехал. Он вообще пропал. Не отвечал ни на официальные письма из института, ни на мои многочисленные призывы откликнуться. Отныне, приходя на занятия в институт, я ощущал какой-то вакуум в аудитории. На том месте, где обычно сидел он, сидел другой студент, тоже интересный, хороший студент, но другой. На наших занятиях по-прежнему кипела жизнь, и в то же время я испытывал постоянное ощущение потери. Сам я словно стал беднее оттого, что уже не было в моей жизни молодого этого человека.

Письма из Риги возвращались с пометкой, что такой-то по данному адресу уже не проживает. Я долго искал его через своих рижских друзей. И наконец нашел. И снова написал ему. Он ответил мне длинным письмом. У него умерла мать. Конечно, он по-прежнему любит литературу, но не верит себе, потому что все, что он написал, так далеко от правды жизни и правды человеческих чувств, как далека Земля от Солнца. Смерть матери, потрясение, какое он испытал от этого горя, напомнили ему о вечном. Он не может, не умеет выразить словами то, что живет в нем. Все слова лгут не сами по себе, нет, но под его рукой. Значит, он не писатель, зачем же ему обманывать себя и окружающих, рядясь в одежды, которых он недостоин. Нельзя притворяться писателем, надо им быть. А он притворяется, все его рассказики — это притворство… Он очень хочет, но не должен учиться в Литературном институте. Он боится слов. Это так ответственно — писать слова о человеческой жизни. Чистый лист бумаги и всякая фраза, написанная на этом листе, пугают его…