Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

В полдень заехал за мной Ференц и увез на улицу Ваци на открытие Недели книги. Здесь, на этой улице, самые фешенебельные и самые дорогие магазины, здесь закрыто автомобильное движение, здесь постоянно многолюдно и празднично, тут толкутся туристы, стоят у витрин зеваки, сидят в «эспрессо», вкушая радости жизни, юные и старые будапештцы. И здесь, на этой улице, ежегодно проводится праздник книги, на который съезжаются писатели из разных стран.

Вдоль всей улицы, украшенной транспарантами, эмблемами издательств, тянулись лотки с книгами. Это было трогательно — люди с зонтиками под дождем терпеливо стояли в очереди, заполнив всю узкую респектабельную улицу Ваци. За каждым лотком с яркой вывеской издательства торговали своими книгами писатели разных стран, щедро раздаривая автографы. И я торговал вместе с красивой девушкой — редактором издательства, знающей русский язык и служившей посредницей между мной и покупателями. На каждой книге я делал пространные, с потугой на остроумие и интимность надписи. И покупатели благодарили меня, улыбаясь, пожимая руку так растроганно, что я с каждой минутой и с каждым новым рукопожатием словно пьянел от их радушия. Я знал, что книгу мою с такой охотой покупают потому, наверно, что недавно венгерское телевидение показывало двухсерийную постановку по этому сочинению, а лучшей рекламы для любой книги нет, чем хороший телеспектакль. И все же чем быстрее шла распродажа, тем неспокойнее становилось мне: вот я раздаю автографы, люди улыбаются, их лица, обрызганные дождем, светятся доброжелательностью, а что будет потом, когда они придут домой и сядут читать мое сочинение? Найдут ли они там что-нибудь созвучное своим мыслям, не отбросят ли книгу с разочарованием, не пожалеют ли тех улыбок и рукопожатий, которые расточали мне в праздничные мгновения на улице Ваци? Я держал в руках свою книгу, прекрасно изданную, с портретом, с лестным предисловием и не ощущал ее, написанную много лет назад, своей, она была как чужой ребенок, которого я вроде бы присвоил.

Впрочем, это чувство сменилось скоро другим. Я размяк от улыбок, добрых слов, и голова моя закружилась: почему бы и нет, почему бы не верить этой всенародной любви, со стороны виднее, карлик я или великан, не надо себя умалять, надо верить своим глазам и своим ушам. Как, оказывается, легко возвеличить человека и вселить в него веру в собственную неординарность…

Рядом со мной подписывал свои книги венгерский писатель, огромный дядя с одутловатым лицом, который вдруг оборотился ко мне и стал двумя руками, большими и мягкими, как надувные подушки, жать мою руку и что-то говорить торопливо, длинно, восторженно, улыбаясь широко, растроганно. Мне переводили его слова, но я не слушал, старался высвободить руки, а вокруг тесной толпой стояли люди, смотрели на нас, улыбались. И когда он отпустил меня, я, боясь и в самом деле переоценить это радушие и эту вежливость, ушел, сбежал от такой всенародной любви, а главное, от тех чувств, которые кружили мне голову. У всего есть своя истинная цена. Я сбежал с пьедестала и снова стал обыкновенным жителем земли. Какое это наслаждение — быть как все.

Дома мои хозяйки обедали на кухне, Пэпи не залаял, по обыкновению, на меня, он даже не обратил на меня внимания, потому, наверно, что лежал на коленях очаровательной женщины, с любопытством оглядевшей меня. В этой квартире все женщины были хороши, но у этой была какая-то особая привлекательность в глазах и в улыбке. Я понял Пэпи — рядом с ней душа добреет.

Ее звали Жужа. Она сносно говорила по-русски. Помогая себе жестами, она сказала, что видела мою книгу по телевизору. И спросила, нравится ли мне Будапешт.

— О да, — сказал я и поднял большой палец.

Она засмеялась и стала тереть свой лоб, где был заметен легкий белый шрам, и все смеялись вместе с ней, стараясь объяснить мне причину этого смеха. Наконец с трудом я понял, что кто-то когда-то сказал Жуже, что у русских есть такой жест, означающий высшую степень одобрения — о’кей, — надо поднять вверх большой палец, и Жужа однажды, чтобы польстить русским, посетившим фабрику, где она работает экономистом, так и сделала: резко подняла большой палец и до крови ногтем оцарапала себе лоб; вот и осталась у нее отметина на всю жизнь.

Пэпи соскочил с ее колен и тут же стал лаять на меня. Угомонить его было невозможно, он разрывался от усердия, демонстрируя хозяйкам свою преданность. Он мне надоел своим коварством, и я притопнул ногой, сказал «пошел вон!», состроив свирепое лицо. Пэпи оторопел, глянул на хозяек, словно бы извиняясь, и удалился в переднюю под свой стул. Он обиженно сидел там и даже не выполз проститься с Жужей, когда она собралась уходить.

У нее была тяжелая сумка, и я вызвался ее проводить, она переглянулась с хозяйкой, они обе засмеялись, а Жужа воскликнула, отдавая мне сумку:

— О, джентльмен, хорошо.

К сожалению, провожать ее было недалеко, она жила через три квартала в таком же доме, где в подъезде сидел такой же старый интеллигентный привратник. Я отдал ей сумку, она пожелала мне доброго здоровья.

— Жужа, — сказал я, скорбя, — не уходите, пойдемте в кафе…

Она изобразила на лице строгость, неприступность, погрозила мне пальцем.

— Ни, ни, — сказала, — я женщина порядочная.

— Конечно, — воскликнул я, — у меня нет сомнения.

— Что такое «сомнение»? — удивилась она. — Форинты? — и, оживившись, почти радостно воскликнула: — Я имею форинты. Ожидать надо, одна секундочка.

И, засмеявшись, побежала по лестнице, легко таща свою тяжелую сумку. Минут через пять вернулась, стала совать мне в руки деньги.

— Пожалуйста, нет, пожалуйста…

— Ах, Жужа, у меня есть. Вот, вот, — я вытащил бумажник, показал ей пачку денег — командировочные, которые получил в Союзе писателей.

— Зачем сказал «нет»? — она покраснела, пряча свои форинты в кошелек.

— Я сказал: у меня нет сомнения, что вы прекрасная женщина, а форинты у меня есть…

— Что значит «сомнение»?

— Кто-то сказал: сомнение — это одна из болезней ума, которая больше всего препятствует счастью.

— Не понимаю, — проговорила она беспомощно, — объясни, пожалуйста.

— Жужа, — сказал я. — Ты хочешь пойти в кафе со мной, но почему-то не идешь. Это сомнение.

Она засмеялась.

— У меня нет сомнения! Идем!

Пошли мы с ней в маленький ресторанчик напротив дома, где она жила. Это совсем крошечное заведение с эмблемой петуха на вывеске, на тарелках, на чашках, всего один зал, заставленный столами. Играл тапер на стареньком звучном пианино, тихо играл, нежно, над ним была приколота деревянная панель с флагами разных стран, и пел он на многих языках — немецком, русском, испанском, английском. В углу зала веселилась компания юношей и девушек. Мы сели рядом с ними. К нам подбежал веселый, легкий в движениях, добродушный официант. Посоветовал, что взять выпить, закусить, и исчез, и мгновенно появился снова, уже с нашим заказом. Весь зал, переполненный людьми, обслуживал он один быстро, легко и весело.