Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

…Я сидел один в огромном гулком пространстве Эгерского собора, невидимый органист играл для меня одного, я слушал и видел то, что будто бы нельзя ни увидеть, ни услышать, — вечность. С этим чувством я и вышел из окутанного музыкой собора на солнечную, уже наполненную народом улицу и, слившись с людской волной, поплелся куда-то к старинной крепости, к бесконечной высоты минарету, оставшемуся от далеких времен турецкого владычества, мимо уютных особняков, утопающих в садах, к зданию школы, возле которой грубо сваренный из металла черный Икар, распластавший руки-крылья, был высоко вознесен над землей на тонком черном столбе, будто бросался с этого столба в свой бессмертный дерзновенный полет. Но все это уже не затрагивало моего сердца, я понимал, что это красиво, достойно внимания и поклонения, но понимал холодным разумом, а в душе моей жила, не умолкая, тихая торжественная мелодия.

Надвигались сумерки, пора было возвращаться в Будапешт. Обратно я ехал на обыкновенном рейсовом автобусе, который катил по деревенским дорогам, останавливался почти через каждый километр, высаживая или забирая все новых и новых пассажиров. Мелькали поселки, дома, сады, леса, дороги, уходящие вдаль, стадо коз преградило нам путь, спокойные козы, переполненные чувством собственного достоинства, степенно расступились, давая дорогу автобусу, а потом снова слились в единую массу и важно, неторопливо пошли дальше вслед за бородатым, надутым от сознания своего величия и своей власти козлом. А затем на улице какой-то деревушки путь нам загородили всадники — куда они ехали, кто такие? — потом мы обгоняли возы, на которых стояли огромные чаны, доверху наполненные виноградом. Милая женщина, статью и лицом похожая на девочку, сидевшая рядом со мной от Эгера, сошла, застенчиво улыбнувшись мне, а вместо нее вошла другая, столь же симпатичная, поставила сумку на сиденье рядом со мной, а сама не села. Я показал ей пальцем, дескать, давайте положим сумку наверх, но она замотала головой и жестами стала объяснять, что в сумке яйца, и для полной убедительности вынула одно яйцо, смеясь, показала мне. Скоро и она сошла, на ее место сел в потертой, пропотевшей, видавшей виды одежде человек в очках с красным лицом. Он закурил, предложил мне закурить и сошел на следующей остановке, легонько толкнув меня локтем — я смотрел в окно, отвернувшись, — и помахал мне рукой, прощаясь.

Темнело быстро. Мы мчались уже почти без остановок мимо темных деревень и городков. В автобусе было душно, тускло горела неярким желтым огнем слабая лампочка. За окном текла ночь, пассажиры дремали, автобус летел по ночной Венгрии. И в этом движении погруженного во тьму автобуса, мчащегося мимо огоньков редких домов под черным куполом неба, где, не мигая, белели холодные звезды, было нечто завораживающее, была своя музыка, словно бы продолжение той мелодии, которую я слышал утром в пустом храме и которая не оставляла меня.

Что произошло со мной в этот день? Ничего будто бы не произошло, но и тогда, и ныне в воспоминаниях меня не оставляло и не оставляет ощущение праздничности, неясного аромата, запаха каких-то неосязаемых цветов, прикосновения к чему-то извечному, непреходящему, единственно устойчивому в нашей быстротекущей жизни. Хотя и лишенный языка, усталый, я все же был не только созерцателем, но и — как бы это сказать? — таким же, как остальные пассажиры, будто жил единой с ними жизнью. Как назвать это ощущение сопричастия, не знаю, но оно прекрасно и возвышающе. Я ехал в Эгер увидеть звезды и не увидел, но, возможно, увидел и почувствовал большее. В сердце мое пришло сострадание к этой земле, так не похожей на мою Россию и так похожей на нее, как похожи друг на друга родные сестры…

Автобусу, наверно, было трудно ехать темной, густой ночью, он замедлял ход и уже плелся еле-еле, тусклая лампочка, освещавшая салон, мигала, то гасла, то снова загоралась вялым огнем. Так же мигали фары, почти не освещая бегущее навстречу пространство. Заоконная тьма плотнее и плотнее обступала автобус и наконец вползла в салон, стало темно, тихо и даже словно бы холодно, автобус проехал еще с километр и остановился. Когда глаза мои привыкли к темноте, я увидел, что автобус пуст, что дверцы его раскрыты, что я один сижу, ни пассажиров, ни водителя — никого. Автобус стоял посреди ночи в неизвестном пространстве, будто среди звезд, которые были близко, рядом, вокруг меня. Я встал и вышел в душную, зябкую темноту на мягкую, пружинящую под ногами землю.

Одиночество, похожее на физическую боль, жило во мне, но мне не страшно было оттого, что я стою где-то на неведомой дороге возле пустого, осевшего на бок автобуса, похожего на потерпевший аварию корабль, нет. Под этим небом, так близко от звезд — я даже слышал их шорох — меня давило тревожное чувство, которое и не выразишь словами, и не объяснишь: зачем я здесь, зачем вообще живу, кому я дорог и нужен в этом бесконечном вечном мире… Впереди в дальней дали светились окна дома, я пошел туда по зыбкой земле, как по мху. Шел и уже знал, куда иду и зачем иду. Эта дорога исхожена мною за многие годы. Как часто, куда бы я ни ехал, поезда, самолеты, автобусы, грузовики, легковые машины, трамваи, вагоны метро замедляют свой бег и высаживают меня на эту зыбкую землю. Дом был огромен и светился в ночи, как аквариум, я вошел в вестибюль, сел в мягкое кресло и стал ждать. Мимо меня бесшумно двигались люди в белых халатах. Я долго сидел, а он, тот, кого я ждал, не шел, он должен был давно уже спуститься со своего второго этажа, потому что знал, что я сижу здесь и жду его. Он не шел, ну что за наказание, в самом деле, мог бы и поторопиться.

Наконец я увидел: он спускается по лестнице, задыхаясь, скрывая одышку и улыбаясь мне. Сам врач, он, конечно же, знал, что болезнь его безнадежна и что жить ему осталось совсем мало.

— Опять жду тебя, — сказал я раздраженно.

— Да, — ответил он миролюбиво, словно бы извиняясь, — профессор осматривал меня. Здравствуй, сынок.

— Здравствуй, — сказал я, все еще сердясь, что он заставил меня ждать. — Автобус стоит, я тороплюсь.

— Ничего, — сказал он и вынул из кармана больничного халата большой желтый апельсин, весь набухший жизненными соками. — Это тебе, съешь, нам в обед давали.

— Не хочу, сам съешь…

Неизменна человеческая натура! Ну зачем, ну почему я так говорю и так держу себя с ним. Ведь каждый раз, где бы я ни был — а с годами все чаще и чаще, — я стремлюсь в этот дом. Но прихожу, и всегда повторяется одно и то же, я сержусь, что вынужден ждать: у меня столько дел, мне некогда, тысяча дел у меня. Впервые, когда я приехал в этот больничный дом, мне было семнадцать лет, я тогда очень торопился уйти: в семнадцать лет у человека множество дел, ни одно нельзя отложить, ни с одним повременить. Ныне мне далеко за пятьдесят, я старше своего отца и все равно сержусь на него, как тогда в семнадцать. Хотя теперь-то знаю, что это одно из последних наших свиданий, что он скоро умрет. И все равно сержусь. Знаю, что некуда мне торопиться, что дороги мои становятся все короче, что, начав жизнь в родительском доме, я скоро уже снова поселюсь с ними. Зачем же сердиться? Ведь я и так в неоплатном долгу перед ним, перед своей матерью. Как мне искупить эту вину?