Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Мама здорова? — спрашивает он.

— Здорова, — отвечаю я, тогда мама была еще жива, но теперь и ее уже нет, и я не говорю ему, что она давным-давно умерла. — Прости меня, — я наклоняюсь к его лицу, вглядываясь в забытые черты, — я часто обижал и тебя, и маму.

— Неужели ты так одинок? — вдруг тихо спрашивает он и грустно кладет свою руку на мою.

Что я могу ответить? Ничего я не могу ответить. Вместо ответа я спрашиваю:

— А ты?

— У тебя ведь есть дети, — говорит он, словно не услышав моего вопроса.

— Да, двое мальчиков, два сына…

— Ты их не огорчаешь?

Почему он не спрашивает, не огорчают ли они меня? Почему? Я не знаю, как искупить вину перед ним и перед матерью, а он словно бы сам готов искать у меня прощения неведомо за что. «Ты их не огорчаешь?» Нет, нет, я не хочу виноватиться перед своими детьми.

— Ты плачешь? — он удивился, снова ласково притронувшись к моей руке.

— Вот еще, — сказал я, сдерживая слезы, — с чего бы мне плакать? У меня два сына, один из них скоро подарит мне внука. Скажи, как мне загладить свою вину перед тобой?

Он молчит, он всегда молчит, когда я спрашиваю его об этом.

— Ну, иди, иди, сынок, ты же торопишься.

И я, как и в первый раз, когда мне было семнадцать, встал и пошел торопясь. Я всегда торопился — и тогда, когда не знал, что это одно из последних моих свиданий с отцом, и потом, когда уже знал. А теперь я тоже торопился, потому что в ночной темноте меня ждал автобус.

— До свидания, — сказал я.

— Иди, — ответил он грустно.

И я ушел, не в моих силах было преодолеть тяжесть времени и исправить то, что давным-давно кануло в вечность…

Я вышел в ночную бесстрастную темноту и долго брел почти ощупью. Неожиданно из-за поворота в лицо мне ударил яркий свет. Это автобус, полный пассажиров, светил всеми своими огнями. Шофер, сердясь, что-то кричал по-венгерски, показывая на свои часы. Я хотел сказать, что, когда я выходил из автобуса, тут не было ни его, ни пассажиров, однако что я мог ему сказать, если знал по-венгерски два или три слова, и одно из них: «Извините».

Шофер торопил меня, и пассажиры торопили, все торопятся, жизнь летит в стремительном беге неизвестно куда. Сначала бежим к чему-то, а добежав, бежим уже от этого «чего-то». Бежим, торопимся. Торопимся, бежим.

И я вбежал, почти влетел в автобус, дверцы закрылись, и мы помчались дальше, разрезая тьму длинными лучами фар.

Но скоро тьма рассеялась, и мы выехали на какую-то широкую шумную улицу большого города, где люди говорили по-русски и все было русским — плакаты, вывески, театральные афиши. Какой это город и почему здесь так светло, хотя ночь? Не от фонарей светло, а от солнца, которое висит низко, ему бы надо зайти за горизонт, но оно висит над горизонтом, освещая город живым светом. Я никогда не видел белых ночей, но понял, что это белая ночь стоит над городом. Я здесь никогда не был. Однако какое-то чувство сказало мне, что этот прекрасный, облитый вечерним солнцем город называется Пермь, и хотя я не был в нем, но буду, буду когда-нибудь, через много лет, вместе со своими товарищами-писателями проплыву по Каме-реке и по реке Вишере недалеко от тех мест, где жило когда-то и ушло, гонимое врагами, мадьярское племя, увижу древние города Чердынь, Соликамск с их стариной и новью и что поездка наша закончится торжественным вечером в новом здании Пермского театра. А потом из театра всех нас повезут на прощальный банкет.

Вот он и мчался, наш автобус, через освещенный вечерним солнцем красивый бесконечный город, по новой дороге, по чистеньким пригородам, и душа моя с каждым мгновением наполнялась благодарностью судьбе. Наконец автобус остановился, и я, размягченный восторгом, вдруг оледенел. Нет, этого не будет наяву, такое может только присниться. Надо скорее проснуться; но я не мог проснуться. Мне снилось, что автобус стоит в центре села Лобаново, возле бывшей церкви, у давнего собора, который ныне назывался рестораном «Посад».

Распахнулись церковные двери, в уши ударила магнитофонная какофония, и я вошел вовнутрь собора. Душа сопротивлялась, а ноги сами шли туда, где когда-то молились люди и где ныне в алтаре и над ним на высоком помосте стояли столы, ожидая гостей. На сводах какие-то росписи, соответствующие ресторанному духу. Вокруг меня вино лилось рекой, орал магнитофон, тосты поднимались один за другим, а мне не шло в горло ни питье, ни еда. Я вышел на улицу, за ветхим забором рядом с церковью из окон старой деревянной больницы спокойно, привычно глядели люди в больничных халатах. Мой добрый друг, дагестанский поэт, вышел за мной. Он не смотрел мне в глаза, и я не смотрел ему в глаза. Нам было стыдно друг перед другом? Он-то чего стыдился? Это меня, не его давным-давно крестила мать в такой же деревенской церкви. Неужели и в том храме на моей родине открыли питейное заведение?.. Надо же такому присниться! Как хорошо, что это только сон… И хорошо, что никогда я не испытаю наяву такого стыда перед своими предками…

Я в страхе проснулся, сердце билось, будто я бежал только что куда-то долго и трудно. Я проснулся и с облегчением вздохнул — автобус мчался по венгерской земле, разрезая тьму длинными лучами фар, а во мне все еще жила торжественная органная мелодия…

В Будапешт мы прибыли по расписанию.

Рано утром в номер ко мне вбежал радостный Ференц, плюхнулся в кресло и, одновременно схватившись за телефонную трубку и за бритву, торжествующе воскликнул:

— Благодари, я сотворил…

— Что?

— Как «что»? Разве ты не говорил, что тебе надоело в гостинице?

— Говорил.

— Собирай чемодан, едем на частную квартиру.

Чемодан я собрал в одно мгновение, но из гостиницы мы вышли не скоро. Ференц брился, урча от удовольствия, и, по обыкновению, расхваливал мою бритву, затем звонил по телефону, один раз, другой, третий и все прикладывал руку к груди, извиняясь:

— Не сердись, для тебя стараюсь.

— О, конечно, — воскликнул я, — ты сплошное бескорыстие.

— И для себя тоже немножечко, — он смущенно засмеялся. — Между прочим, телефон — венгерское изобретение.

— Тем более звони сколько влезет, названивай, а я пойду пока в зоопарк схожу, полюбуюсь на слонов.

— Какой зоопарк? Какие слоны?

— Господи, каждый тянется к своему. Венгрия — родина телефона, а Россия — родина слонов.

Ференц даже поморщился от этой моей тупой остроты.

— Неостроумно, глупо. — Он подхватил мой чемодан, у которого еще в самолете оторвали часть замка, и мы вышли из номера, чтобы начать новую жизнь на новом месте. Но пока мы спускались по лестнице, ждали такси, он обиженно говорил, что я невежда, потому что не знаю вклада венгров в мировой прогресс, а мне надо бы знать, уж если я приехал сюда в гости, что первое в мире метро построено в Будапеште, что, независимо от Лобачевского, неевклидову геометрию создал венгр Янош Бояи, что электровоз изобрел Калман Кандо, а вертолет Оскар Ашбот, что Денеш Габор создал голографию. Известно ли мне, что живший в середине прошлого века Мадьяр Ласло еще до Стенли исследовал течение реки Конго, что он женился на дочери короля одной из провинций Анголы Бихе и сам стал потом королем там? А слышал ли я про Морица Августа Беньовски, который жил в XVIII веке, был полководцем, воевал с Россией, попал в плен, сослан был на Камчатку, бежал, добрался до Мадагаскара, стал там королем, впервые описал многие земли, в том числе Берингов пролив, создал мадагаскарскую азбуку, в 1785 году поднял восстание мальгашей против французов и геройски погиб в бою? А знаю ли я, что Шандор Кёрёши Чома — первый в Европе исследователь Тибета и еще в прошлом веке выпустил первый же англо-тибетский словарь? А что Иштван Тюрр был начальником штаба у Гарибальди?