Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Устыженный, я покаянно молчал, хотя мне тоже хотелось сообщить Ференцу о некоторых русских путешественниках и достижениях русской науки, но вместо этого, когда такси промчалось мимо старого могучего дерева, стоявшего на зеленой городской лужайке, я воскликнул:

— А в Москве на проспекте Мира есть дуб, ему триста лет, он больше этого…

Зачем я открыл рот, не знаю, потому что Ференц одарил меня испепеляющим взглядом и сказал, что на Будайских горах есть еще более древние деревья, а я ответил, что древнее и могучее ветлы, чем в Измайлове, нет нигде, ей много сотен, а может, и тысяча лет. Я врал, такой ветлы нет в Измайлове, но какое это имело значение для престижа родного мне города. Не знаю, в каком месте Москвы я открыл бы еще более древнюю растительную достопримечательность, но такси остановилось на Аттила утца перед домом, где мне предстояло жить.

Темный старинный подъезд с высокими железными ящиками для мусора, пропахший неопределенным застоявшимся запахом, привратник, сидящий в застекленном помещении под лестницей — худой человек в очках, — и лестницы направо и налево, которые сходились на каждом этаже. Дом, как большинство здешних домов, с замкнутым, колодезным двором, над которым вместо неба нависала стеклянная мутная крыша. Каждый этаж опоясывают бесконечной длины переходы-балконы, сюда выходят и двери квартир. На четвертом этаже мы позвонили в одну из дверей. Нам ответило полное молчание, тишина. Позвонили еще раз, и раздался тонкий собачий лай, я даже вздрогнул, так этот лай был похож на голос моего Черныша, которого я оставил в Москве.

В тот день, когда я улетал в Венгрию, я не спал ночь. Такое бывает со мною — перед дорогой меня охватывает волнение, словно кончается какой-то жизненный этап и к прежнему я никогда не вернусь. В такой преддорожной тревоге я ждал такси, которое заказал еще накануне, машина должна была прийти в шесть утра, уже шел седьмой час, а ее не было. Это какая-то усмешка судьбы: так всегда, когда я тороплюсь к поезду, самолету, машина или вовсе не приходит, или обязательно опоздает так, что потом приходится мчаться с бешеной скоростью, чтобы успеть. И успевал, не опаздывал ни разу, хотя на каждом километре терял по нервной клетке, которые, говорят, не восполняются… И в тот день отлета в Будапешт я бегал по огромному двору, надеясь, что машина ждет возле другого подъезда, а за мной бегал Черныш, ласковый, добрый молодой пес, который щенком был найден нами на улице и тешил своим забавным нравом всю семью уже второй год.

Машины не было. Я сел у подъезда, Черныш лизнул мне руку, успокаивая, я пожаловался ему на вечное свое невезение с машинами, он помахал хвостом, поняв мое огорчение, потерся о мои ноги и вдруг бросился стремглав со двора через арку на улицу. Спустя мгновение вернулся, пригнав оттуда машину, остервенело облаивая ее колеса. Пока он рассерженно гавкал на весь двор, я бросил чемодан на заднее сиденье, сел рядом с водителем, и такси рванулось с места, как нетерпеливый конь. Я обернулся, успел увидеть растерянного Черныша, который крутился на месте, еще не понимая, куда же исчез его хозяин. Все мои домашние еще спали, один верный пес провожал меня, и я, едва мы выехали со двора, испытал нечто вроде сострадания к этому черному веселому комочку, которого словно обманул, исчезнув, как дым, вместе с машиной…

И вот из будапештской квартиры звенел лай моего Черныша. Он лаял долго. Потом открылось зарешеченное окошко в двери, за железными прутьями показалось девичье лицо, посмотревшее на нас без всякого выражения. Ференц что-то сказал ей, она не ответила и закрыла окошко. И снова залаял будапештский Черныш.

Мы постояли, подождали, Ференц нажал кнопку звонка, еще и еще нажал, снова открылось окошко, и мы увидели другое лицо — тоже молодое, тоже красивое, тоже равнодушное. Ференц и ей что-то сказал. Окошко закрылось, и опять залаял Черныш. Через минуту окошко открылось в третий раз. Теперь на нас смотрела другая женщина, старше тех двух.

Она молча открыла дверь, и мы вошли в большую прихожую, где из-под стула голосом Черныша лаяла коричневая собачонка непонятной породы — что-то длинное, гибкое, похожее на таксу или на червя. Женщина в белом ночном халате, улыбаясь, сказала Ференцу, что комната для гостя еще не убрана, что будет готова через два часа, повернулась и исчезла в коридорном пространстве. Мы ушли пережидать эти два часа на улице. Когда снова вернулись и стали звонить, то в ответ опять услышали собачий лай. Наконец окошко открылось. Выглянула первая девушка, изучила нас взглядом, и дверь распахнулась. Угрюмо она сказала Ференцу, что моя комната в конце коридора, и ушла. Больше мы ни ее, ни тех двух женщин не видели. Только собака ворчала под стулом в передней. Ференц сказал, что все три женщины и собачка — одно и то же, они превращаются одна в другую и все вместе в собачку, живущую под стулом.

В моей комнате было достаточно пространства для жилья — метров пятнадцать. Большое окно выходило в тихий сквер, где старички играли в шахматы, а дети в войну, стреляя из огнедышащих игрушечных автоматов.

Ференц ошибся, вечером я увидел всех женщин и собачку одновременно. Женщину постарше звали Анита, а юные красавицы Ева и Мария были ее дочерьми. Собачка, живущая в передней под стулом, отзывалась на кличку Пэпи. Девушки в большой передней гладили платья, их мама Анита читала вслух книгу, книга была веселая, все смеялись, и даже Пэпи подхалимски подлаивал им, успевая рычать на меня — он не одобрял мое присутствие в этом веселом дружном семействе. Я пытался приласкать его, сюсюкал, чмокал языком, но он рычал еще злее и гавкал и посматривал на хозяек, чтобы они убедились, как он им предан и как неподкупен. Ах, хитрый Пэпи, он только играл в верноподданство. Позже, когда все разошлись и улеглись спать, а я у себя в комнате сидел читал, Пэпи лапой открыл дверь и, извиваясь длинным своим телом, как червяк, виляя тонким хвостом, подполз ко мне на брюхе. Я дал ему конфету, поиграл, почесал брюхо, и мы расстались друзьями, он даже лизнул мне на прощание руку.

Однако утром, когда я выбрался из комнаты и пошел на кухню, где завтракали мои хозяйки, коварный Пэпи с ожесточением бросился на меня, ухватился зубами за штанину… А днем, когда никого не было в квартире, он снова приполз ко мне вымаливать конфету и опрокинулся на спину, разрешая почесать ему брюхо.

За окном шел дождь, сквер был пуст, и в этом пустом дождливом пространстве странно было видеть сидящего в одиночестве под зонтом старика. Он сидел, дождь налил у его ног лужу, с зонта струями стекала вода. Подошла старушка, постелила на мокрую скамейку полиэтиленовый пакет, села рядом, раскрыв синий зонтик… Так они и сидели, прижавшись друг к другу, и скорбь была в их отрешенности, отреченности от этого дождливого мира и величавая торжественность…