Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

…Нечто подобное я уже испытал однажды в Швейцарии.

У моей матери была мечта — побывать за границей, увидеть иные страны, иных людей, живущих своей, другой жизнью и говорящих на своих, других языках. Мечта для нее утопическая, нереальная. Заграница, иные люди и страны были для моих родителей как некая сказка. Однако мама верила, что сказка эта обязательно станет реальной для меня, ее сына. Если я увижу когда-либо другие земли, даже потом, после ее смерти, то это все равно, что она их увидит.

Много лет прошло. Началась и кончилась война, у меня родились дети, стала седеть моя голова, мои товарищи уже давно путешествовали по миру, когда и я наконец собрался в иные страны, к иным людям. Я полетел в Швейцарию.

Самолет оторвался от земли, и я зажил иными чувствами. Прежняя моя жизнь отодвинулась, растворилась в ощущениях другой жизни — праздничной, легкой, той, что так заманчиво выглядит на рекламных буклетах туристских компаний. Московская бытовая суета сменилась покоем и чувством своей значительности. Потекла светская жизнь — элегантные стюардессы были красивы, улыбчивы, предупредительны, словно только и ждали, чтобы услужить мне одному.

Я недавно закончил не очень уж и большое сочинение, которое, увы, никто не хотел печатать. Ведь только со стороны может показаться, что в писательском труде есть бесконечное вдохновение и постоянный восторг открытий. На самом же деле писательство — это вереница усталых, томительных будней. Это редкие радости и череда сомнений, это частое ощущение бесплодности, бессилия и неверия в свои возможности.

Но тогда в швейцарском самолете все прежние заботы ушли от меня, я размягчился от любезности пассажиров, предупредительности стюардесс, и чем дальше мы летели, тем волнительнее мне становилось. Как объяснить мое состояние в те дни путешествия по Швейцарии? Нельзя сказать, что мишура заграничной жизни вскружила мне голову, нет, но я словно бы вознесся над реальной действительностью, словно бы, оставаясь, в общем-то, трезвым, все же был немного опьянен легким вином. Праздничная, иная жизнь, начавшаяся еще в самолете, продолжалась и на земле. Красивые уютные города, старинные замки, музеи, картинные галереи, роскошь гостиниц — все это обволакивало меня. Я любил бродить по улицам, растворившись в уличной толпе. Неторопливые, вальяжные люди фланировали мимо зовущих витрин, красавцы лимузины обдавали запахом бензина, своеобразным каким-то запахом, легким, приятным. Мне казалось, что все вокруг кричит о богатстве, беспечности, о сытости и довольстве. Конечно, я понимал, что вижу внешнюю, парадную сторону здешней жизни, и все же… Все же эта жизнь размягчала меня, тешила, как малое дитя яркой игрушкой.

Так я прожил почти целую неделю в каком-то полусне. А потом все рухнуло в одно мгновение. Нет, не то чтобы рухнуло, но словно бы встало на свои места.

Мы приехали в Базель. Ночью я проснулся от толчка в сердце. Встал, подошел к окну, смотрел на спящий город и чувствовал, как что-то давит сердце, гул стоит в ушах, тревога, странное беспокойство охватывают меня. Предчувствие чего-то… Чего? Беды какой, что ли? Это ощущение тревоги измучило, я долго не мог заснуть и не мог понять, что же происходит такое. Или я заболел? Меня колотил озноб. Но нет, я не заболел, нет, иное чувство владело мною, которому я и сейчас, когда вспоминаю ту ночь и последовавший за ней день, не могу найти объяснения.

Усталый, разбитый, невыспавшийся, я спустился в ресторан и ел свой завтрак с трудом, удивляясь, какой безвкусной стала швейцарская изысканная еда. Гид сказал, что сейчас мы отправимся в Базельский художественный музей, а мне никуда не хотелось идти. Предчувствие не оставляло меня. Предчувствие чего? Не знаю, но я не мог избавиться от ощущения, что что-то должно произойти.

По залам музея я шел устало и равнодушно. Это был прекрасный, необыкновенный музей, великие полотна великих художников не трогали моего сердца. Наоборот, чем дальше я шел по бесконечным залам, тем все тревожнее становилось мне, тем все громче становился гул в ушах и сильнее стучало сердце. Я отстал от своей группы и шел один по пустым гулким залам, укоряя себя за то, что не могу сосредоточиться, настроиться на соответствующий лад.

И вот когда я уже прошел какой-то маленький полутемный узкий зал, почти пробежал его, что-то словно кольнуло вдруг, я вернулся и увидел на стене картину и отойти от нее уже не мог. И сразу, как только я взглянул на эту картину, стих гул в ушах и наступило успокоение, тревога, одолевавшая меня всю ночь и все утро, оставила, ушла, и я понял, что предчувствие встречи с этой картиной и мучило меня. Может ли так быть? Ведь я ничего не знал об этой картине, и, однако, все существо мое было сосредоточено на встрече с нею, я, наверно, и приехал сюда, в эту Швейцарию, чтобы увидеть вечное полотно, висевшее в полутемном зальчике Базельского музея.

Я был невежествен, я не знал тогда, что еще Карамзин, побывавший здесь, был потрясен этим бессмертным полотном, что Достоевский специально приехал в Базель, чтобы увидеть эту картину, что, может быть, здесь, долгие часы созерцая ее, он увидел своего князя Мышкина.

Картина называлась «Труп Христа». Была она написана несколько столетий назад Гансом Гольбейном-младшим. Совсем небольшая по размерам картина странной формы — вытянутая в длину и узкая.

В синих сумерках на кресте, распластанном по земле, лежал мертвый синий человек. Он был изможден, ребра виднелись на худом, слабом теле. Голова слегка запрокинута, глаза приоткрыты. Они давно застыли, в них был покой, а страдания не было, страдание уже ушло. Рот тоже слегка открыт, небольшая бородка задрана вверх. Синий нос, синие губы, опухшие раны на ногах и руках — страшно было смотреть на все это. И в то же время слабое, худое, почти тщедушное тело вызывало благоговение. Израненный, исстрадавшийся человек лежал на кресте, и, однако, что-то было в мертвом этом теле, в этом худом лице, что говорило не о слабости, а о другом — о непреклонности, силе духа. Не бог, не святой, а обыкновенный непокоренный земной житель. Картина эта отрицала бога и воспевала силу человеческого духа…

Я давно забыл подробности швейцарских городов, красоты пейзажей, все ушло на второй план, и только одно осталось в моем сердце — странное предчувствие и встреча с картиной, вернувшей меня к реальной действительности, к вечному. Я не мог отойти от нее, сил у меня не было отойти от нее, и я с ужасом вспомнил давнюю, полузабытую войну, когда, ворвавшись в деревню, откуда много месяцев не могли выбить гитлеровцев, мы нашли истерзанный труп пленного нашего солдата. Он лежал в развалинах избы на оконной раме, как на кресте, голый, худой, синий в вечерних сумерках, истыканный штыками. Это он был нарисован на старинной картине…