Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Юрий Карлович Олеша, мне казалось, жил в разладе со своими героями. Их было так много, они были так необычны, оригинальны, он сам их не понимал, когда рассказывал о них, и не знал, кому же отдать предпочтение. Ему хотелось написать обо всех, он всех их жалел и терзался, что не может никак дать им жизнь, показать их белому свету.

Была весна пятьдесят седьмого года. Олеше оставалось жить еще три года и один месяц, он будто видел край своей жизни, боялся смерти, словно бы ждал ее и не верил, что она скоро придет. На переделкинских аллеях зеленела молодая трава, под крышей Дома творчества птицы вили гнезда, псы ходили стаями за уставшей от их внимания сучкой, деревья набухали почками и соком, сок канал, оставляя на черном асфальте жирные густые пятна, не смываемые даже первыми дождями. Юрий Карлович останавливался, смотрел, как на ветвях клена серебрятся капли сока, прикладывал щеку к стволу дерева и терся о него, закрыв глаза, будто лицом своим ласкал лицо любимой женщины. И снова шел по аллее, приподнимая шляпу при встрече со знакомыми людьми. Он был невысок ростом, ходил, чуть выворачивая ступни. В своей старой шляпе, при этой слегка покачивающейся, утиной походке с вывернутыми ступнями был даже несколько грустно-смешноват и удивительно похож на Чарли Чаплина. У Чаплина и у него были маленькие седые усики.

Он прочел мой рассказ о стариках супругах, одиноких людях, и вернул мне рукопись. Я был молод и только со временем понял ту истину, которую он мне тогда сказал с болью, пряча от меня свои стареющие руки, отворачивая уже изборожденное морщинами лицо.

— Зачем вы пишете так о старых людях? — спросил он. — «Морщинистый, запавший рот, выцветшие глаза, сухие руки». А уж о старой женщине так писать не надо бы. Женщина всегда красива. И в юности, и в старости.

Мы сидели с ним на скамейке под молодой березкой, по коре которой ползли муравьи, припекало солнце, жужжали мухи.

— Мир наполнен красотой, не правда ли? Я не знаю в природе ничего безобразного, все красиво, изящно. Собака бежит — изящны ее ноги, изгиб спины, хвост.

Он долго молчал, что-то рисуя палкой на сырой земле, сказал тихо уже не мне, а самому себе:

— Как я хочу написать пьесу, где все — сцена, зрительный зал — было бы залито красотой. О красоте надо писать… Впрочем… А что, собственно, впрочем? — спросил он меня, усмехнувшись. — Вон, видите, проехал на казенной машине писатель. Все знают, он удивительно бездарен. Это тоже талант — быть столь бездарным и столь удачливым. Жизнь его — сказка. Непонятная судьба: весь мир объездил, везде представительствовал. А я? Я в Лондон хочу съездить. Так и умру с этим желанием… Впрочем… А что, собственно, впрочем? — снова спросил он меня и, противореча тому, что только что говорил, сказал: — Впрочем, давно уже не хожу на концерты иностранных артистов и на выставки заграничных художников не хожу. Сердце одеревенело, душа устала. Не хочу пускать в себя чужую красоту. Мне надо успеть понять себя самого, все, что пережил, передумал. Осмыслить себя — задача писателя. Но это так сложно, потому что человек, божественное творение, всегда противоречив и всегда красив.

Он смотрел на свои руки, разглядывая один за другим гибкие пальцы, словно любовался ими, их устройством, тайной их движений.

Очевидно, он был прав, с годами и я все острее понимаю банальную истину, что жизнь прекрасна в любых своих проявлениях, а человек красив всегда — в детстве, в молодости, в старости. Сложность людских взаимоотношений, нашего душевного мира, трагедия, непонимание друг друга, отчаяние — все, что, увы, сопровождает нас от рождения до смерти и сокращает наши годы, все неизбежно и справедливо. А справедливое не может быть безобразным. Конечно, жестоко, что человек стареет, что лицо любимой женщины бороздят морщины, глаза теряют яркость, но и в поздней осени, когда уже опали листья и дожди исполосовали землю, есть своя красота… Впрочем… А впрочем, это пустые слова, какая уж тут справедливость и «своя» красота в страданиях, в болезнях, в старческой немощи. Душой, наедине с собой ты все такой же, как множество лет назад, а глянешь в зеркало — и усмехнешься своей «осенней красоте». Кто это смотрит на тебя оттуда, из зазеркалья? Житель уже другого мира — вековечной пустоты, — в морщинах которого скрыто бесконечное множество нереализованных надежд, мечтаний, неистраченного благородства, любви и, увы, скопище тебе одному известного лукавства, порока, гордыни, обмана… Самое совершенное творение природы так несовершенно. Ты, художник, пытающийся взывать к людской совести, разве не должен соответствовать тем призывам, которые адресуешь другим? Но, к сожалению, часто о своих пороках ты умалчиваешь, оправдываешься наедине с собственной совестью, однако беспощаден к своему знакомцу… Воистину, как был бы чист мир, если бы окружающие тебя жили по законам справедливости и добра. Но еще чище и прекрасней стал бы этот мир, если бы ты был так же снисходителен к чужим ошибкам, заблуждениям, к чужому лукавству, обману, как снисходителен к своим. Оправдай другого, а себя беспощадно осуди. Может быть, в этом высший нравственный закон. Но так никогда не было и вряд ли когда-либо будет.

Писать надо о красоте. О красоте? Конечно. Но что такое красота? Писать надо о добре. Конечно. Но что такое добро? Добро сегодняшнего дня, как и красота, может стать злом, уродством дня завтрашнего.

Слышит ли читатель, как наша литература уже не одно десятилетие из года в год почти кричит о добре? Это моление о добре даже удручает порой своим однообразием, оно как заклинание, как шаманство. Но о чем же еще молиться, если не о добре? Моление о добре нашей литературы — это моление о совестливости, призыв к самоочищению и самоусовершенствованию, к тому самоусовершенствованию, к которому призывал еще Карл Маркс. Берущий взятки верит ли во что? Клевещущий на своего соседа верит ли во что? Сплетник, завистник, лгун, карьерист, фанатик верят ли во что? Хамелеон чиновник, меняющий свои взгляды, как только меняются начальники? Им чужды общественное благо и социальная справедливость, их помыслы о себе самих. Нет большего зла, чем думать одно, говорить другое, а поступать вопреки всему, что говоришь и что думаешь. Потому-то и молятся неистово лучшие наши писатели о совестливости и добре. Он был романтиком, Юрий Карлович Олеша.

Однажды я возвращался из Москвы в Переделкино. Был поздний вечер, темно, дорога шла мимо кладбища, в глубине которого изредка вздрагивали то тут, то там слабые огоньки, словно свечечки загорались и сразу же гасли. Сколько лет я хожу мимо этого кладбища и всегда будто страх испытываю, ну, если не страх, то настороженность какую-то, недоверие к его тишине. Там за железной оградой словно затаились враждебные духи, и ведь знаешь, что нет никаких духов, что в могилках своих лежат мертвые люди, там и знакомые твои лежат, добрые твои современники, а настороженность все же испытываешь, будто, переселившись в иной мир, которого, как каждому интеллигентному человеку известно, нет и быть не может, все они стали враждебны живущим. Фонари не горели, во тьме журчала узенькая речушка Сетунь, даже сейчас, весной, похожая на заурядный высохший ручей, забывшая свою далекую молодость, когда была глубока, широка, когда плыл по ней, отправляясь в далекие страны, Садко — богатый гость.