Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Венгерская гостья была красива, остроумна, она хорошо смеялась, улыбка еще больше красила ее лицо, у нее был приятный голос и очень забавный акцент русского языка. Однако, разговаривая с ней, я все время думал о том, что главный редактор читает мой рассказ, и ждал его приговора. В комнату заглянул заместитель редактора, поманил меня пальцем. Я вышел в коридор, он сказал:

— Будем печатать, но Он просит изменить концовку.

— А зачем? — воскликнул я.

Все дело было в концовке: солдат крадется по немецкому особняку, видит, будто кто-то в вечерней полутьме промелькнул в другой комнате, фашист, наверно, и затаился, стараясь опередить врага, первым выскочить и первым выстрелить в фашиста. И прыгает, и стреляет первым… в свое отражение в зеркале.

— Нет, рассказ лежал столько лет, пусть полежит еще, — сказал я и вернулся беседовать с венгерской гостьей.

Нам обоим надоело вести дипломатический официальный разговор, и мы стали делиться новейшими советскими и венгерскими анекдотами.

Снова заглянул замредактора. Постоял в дверях, подошел ко мне, наклонился, прошептал:

— Он очень хочет напечатать. Уступите.

— Нет, — сказал я нагло, — ни слова, никогда.

— Дело хозяйское, — скорбно проговорил зам и ушел, Но скоро вернулся. — Хорошо, пусть все останется как есть, измените хотя бы последнюю фразу, не ломайтесь, пощадите и Его самолюбие, не капризничайте, Ему очень нравится рассказ…

— Ага, — сказал я мстительно, — а вы забодали.

— Он ждет, — сказал зам.

— Ладно уж, — великодушно согласился я, испытав единственный и последний, видимо, в своей жизни раз торжество над издателями. Я ничего не изменил в рассказе, добавил одну последнюю фразу и пошел провожать венгерскую гостью, которая принесла мне удачу. Ее звали Мария Юхас, она была женой поэта Михая Ваци…

За три часа, пролетев несколько государственных границ и часовых поясов, я оказался в Будапеште, в гостинице «Сабодшаг», в самом центре города, на привокзальной площади. Я вынимал из чемодана и раскладывал множество сувениров — деревянные расписные ложки, русские матрешки, спрятавшиеся одна в другую, знаменитую в то время «Столичную» водку, значки, два пакета с двумя килограммами кофе в каждом. Ах, эти сувениры, я так и не раздарил их, и не только потому, что не знаю, как совать подарки такого рода малознакомым людям, словно расплачиваться с ними за доброту и внимание, но и потому еще, что к тому времени вся Венгрия уже была одарена этими ложками и матрешками, а «Столичной» венгерские жители предпочитали свою «палинку».

Разложив сувениры, я спустился вниз и ступил на будапештскую мостовую.

Наверно, весь мир в какой-то мере стандартен, все города земли похожи друг на друга, как Орел на Курск, Цюрих на Женеву, где я был год назад, Калуга на Владимир. Ведь то удивительное ощущение, что я хожу не по Будапешту, а по вечерней Женеве, мимо ярких витрин, возле которых роятся, как там, так и здесь, толпы зевак, не покидало меня. Но и Рига, город, где я отбывал солдатскую службу до войны и где встретил войну, так же вспоминалась мне, очевидно потому, что и у латышских городов, и у швейцарских, и у венгерского Будапешта одни корни. Это католический Запад не только в архитектуре, но и в облике, в ритме, в образе жизни.

От ярких витрин, от оберток, от пакетов в будапештских магазинах, от пестроты товаров, словно кричащих об изобилии, у меня рябило в глазах, не покидало ощущение праздничности и торжественности. Яркость красок, игра цвета и света радовали глаз и создавали своеобразную красоту, рассчитанную на то, чтобы не только привлечь покупателя, но и обрадовать его. Красота этих витрин, реклам, звон цвета созданы для всех и в то же время, безусловно, обращены именно ко мне одному.

Улицы Будапешта показались мне в тот вечер узкими и шумными от транспорта и многолюдья. Коричневые старые троллейбусы с прицепом пересекали перекрестки, старомодностью своей напоминая давние времена. Они, эти троллейбусы, казались мне несовременными и печальными в своей обшарпанности рядом с новыми домами и уютными быстрыми такси. Трамваи тарахтели мимо гостиницы, у некоторых моторных вагонов прямо снаружи, над передним буфером, висели венки. Здесь так принято — чтобы не измять венок, не мешать в вагоне пассажирам и вообще чтобы удобнее было, вешают венки на моторный вагон, и он движется, словно добрая украшенная лошадь, отнюдь не вызывая печальных мыслей и настроений. Вечерние улицы шумны, многолюдны, как и днем. У витрин магазинов толпятся люди, разглядывая, будто редкостные музейные экспонаты, товары, тут и там идет бойкая торговля жареной кукурузой, в маленьких кафе «эспрессо» пьют пиво и вино, в мясных магазинчиках продают горячие сосиски и колбаски.

Я купил колбаску, которую мне дали с огромным количеством горчицы и здоровенным куском хлеба — все это за пять форинтов, — и умял это лакомство тут же, рядом с двумя парнями и девушками, очень похожими на наших московских. Этот тесный магазинчик мне удивительно напомнил какой-нибудь наш продмаг, где работяги ищут компаньонов на пол-литра. Усталые, торопящиеся, в потрепанной рабочей одежде, толпились тут мужчины, жуя свои сосиски. Правда, компаньонов на выпивку они не искали, а я бы с удовольствием вошел с ними в долю.

Моя гостиница возле вокзала, и потому народ тут чуть небрежнее одет, ибо из провинции приезжают и на работу и на рынок. Комиссионный магазинчик рядом с вокзалом был полон людьми именно такого облика — крестьяне. Старухи в платках, завязанных под подбородком тугим узлом, очень похожи на российских деревенских жительниц. Пожилые супруги выбирали костюм. Муж стеснительно и покорно то надевал, то снимал пиджак за пиджаком под придирчивым взглядом своей жены, которая вертелась вокруг него, не выпуская из рук большой плетеной корзины, задевая этой корзиной других покупателей. Покупатели спокойно терпели удары корзины, а многие даже обсуждали, хорошо ли сидит очередной пиджак на старике, уже вспотевшем от бесконечного переодевания.

Долго я бродил по вечернему городу, ощущая радость оттого, что мир столь велик, столь разнообразен и столь похож во многих мелочах.

Ужинал я в столовой самообслуживания. Еда была вкусной, хотя и наперченной так, что перехватывало дыхание. За большим, во всю стену окном шел мелкий нудный дождь. Рядом со мной неторопливо жевал что-то мужчина в замасленной одежде, воротник его защитного цвета гимнастерки под пиджаком был черен и блестящ, как мокрый асфальт на улице. Лицо обветренно, морщинисто и почти черно, но это не грязь, а чернота прожитого времени. Он вытер хлебом тарелку, посидел, устало и спокойно глядя на сырую улицу, вздохнул и ушел. Рядом с кассиршей, получающей деньги за кофе, сидел мальчик лет двенадцати, наверно ее сын, что-то оживленно рассказывал, курил, она улыбалась ему снисходительной улыбкой. Вошла старушка в широкой старомодной шляпе, спросила меня, можно ли сесть рядом, села, долго пила свой кофе, допила, заказала еще чашечку, но пить не стала, а, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза, задумалась. Через зал к выходу прошел человечек в шляпе, громко прихлопывая в ладоши. Остановился, похлопал сам себе, снова сделал несколько шагов и снова похлопал в ладоши. Пьяный? Да нет, не пьяный, просто ему так хочется, он не рассчитывает ни на чье внимание, ибо всяк тут, в этом заведении, держит себя как ему удобно, он в ладоши хлопает самому себе, может быть потому, что удачно прожил день. Разве не заслуживает аплодисментов хотя бы от себя самого человек, который удачно прожил день?