Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Эта музыка называлась «Венгерский танец».

Тогда в детстве я не знал, кто ее написал. А написал ее немецкий композитор Брамс. Впрочем, какое это имеет значение? Теперь, где бы я ни слышал эту мелодию, я слушаю ее с тем же чувством, однако ныне в этом нежном танце живет для меня не только грусть воспоминаний о детстве, о давно ушедших из этого мира родителях и сестрах, но и память о той Венгрии, которую я узнал — гордую, свободолюбивую, веселую и грустную…

Страна, которая в тридцатые годы вызывала особое внимание, была Германия. Во всех школах преподавали немецкий язык, язык Гете и Тельмана. В школе, где я учился, немецкий нам втолковывала Эмма Фридриховна Рудгерс, милая изящная молодая женщина, которую мы любили не только за ее хрупкость, но и за то, что она оттуда, из Германии, с родины Маркса и Энгельса, из страны, где у нас, советских людей, верные, самые многочисленные друзья по классу, немецкие коммунисты. Я хорошо помню, как потрясенная Москва хоронила Клару Цеткин, легендарную немецкую коммунистку, как мама вела меня, девятилетнего мальчика, за руку по скорбному Колонному залу Дома Союзов мимо гроба, чтобы я приобщился не столько к духу скорби, сколько к духу единства между нашими народами.

В Германии уже был Гитлер, уже полыхали костры из книг, но мы знали, что все это временно, что немецкие рабочие победят. Мы верили во всеобщее братство людей труда. Мы провожали нашу хрупкую Эмму Фридриховну после уроков домой и, прощаясь, поднимали над головой сжатые кулаки, говоря: «Рот фронт». «Рот фронт, киндер», — говорила она, улыбаясь, светясь любовью к нам.

Я вырос в центре Москвы в огромном доме, где когда-то, в начале века, была, наверно, гостиница — в бесконечных коридорах располагалось с десяток квартир. Дверь в дверь с нашей квартирой была комната, где жила добрая немка фрау Ластенек с сыном Эриком. Фрау Ластенек служила прислугой в немецком посольстве, а Эрик работал там шофером. К ним в гости иногда приезжал из Германии то ли родственник, то ли просто знакомый пожилой немец, который любил разговаривать с нами, детьми, хотя по-русски он знал всего несколько слов. Однажды он поймал на своей простыне жирного клопа, вынес его на белой бумажке в коридор, долго смеялся, показывая это насекомое, напившееся его крови, всем соседям, и весело говорил:

— Дойчланд нихтс клопе… Их вин ин Будапешт. Будапешт клопе, Москау клопе — брудер, братья, сестрья. Злой клопе, колоссаль клопе, зер гут экземпляр, короший клопе…

Так я узнал еще одну достопримечательность венгерского государства.

А потом была война, был фронт, было ощущение обмана, предательства, которое совершили надо мною московская соседка фрау Ластенек, ее сын Эрик, заезжий их родственник, восторгавшийся русскими клопами, и хрупкая учительница Эмма Рудгерс. Была ненависть ко всем, кто пришел к нам с оружием, и долгое, похожее на затянувшуюся болезнь преодоление этой ненависти после окончившейся войны.

Ненависть — совсем не то чувство, которым должен жить человек. В детстве и в юности меня и моих сверстников учили другому — добру, равенству всех людей, населяющих землю, и не потому ли нам сначала так трудно, так страшно было стрелять в других людей? Война принесла в мое сердце ожесточение, ненависть, стремление мстить. Убить человека трудно и легко: пуля летит и вонзается в чужое сердце, и ты горд — еще один враг, осквернивший твою землю, твое доверие, мертв. Это тоже добро — убивать. Война смешала все понятия и все истины: ненависть назвала добром, добро — ненавистью…

Я вернулся с фронта еще в разгар войны после контузии и долго болел. Мои родные были в эвакуации. В квартире фрау Ластенек жила с двумя мальчиками вдова погибшего на фронте солдата. Вещи фрау Ластенек — ее шкаф, комод, стулья — по предписанию домовых властей — расплылись по соседским квартирам во временное пользование, возможно, фрау еще вернется в свое жилье. У нас в комнате стоял ее массивный дубовый стол, добротный, тяжелый, неколебимый, Он был ее столом, верным ее слугой, ведь вещи, как и собаки, становятся рабами своих хозяев, и не хотел служить мне. Когда я проходил мимо, он ударял меня зло и коварно и делал вид, что это не он давал мне хорошего пинка, а я сам стукался о него из-за своей неуклюжести. Тарелки падали с него, хотя он был необъятен, но тарелки сдвигались на край и летели на пол, раскидывая скудную мою еду. Стол был немецким слугой, и меня он ненавидел, как ненавидел его и я.

Но война кончилась, фрау Ластенек не вернулась за своими вещами, стол смирился с ее исчезновением, капитулировал и, забыв прежние распри, стал верой и правдой служить нашей семье.

На нем-то лет через двадцать после войны я и решился написать один из своих рассказов о том опустошении, которое оставляет в солдатской душе война. Рассказ был маленький, несколько страничек на машинке, и, помучавшись над названием, решив, что лучше, чем «Случай в особняке», не придумаю, понес в «толстый» журнал, где ко мне отнеслись по-доброму, хорошо отнеслись. И в самом деле рассказ быстро прочли, похвалили и вернули мне. Я не стал спрашивать, почему вернули: насильно мил не будешь, с молодых лет я понял, что выяснять отношения и в личных делах и в делах издательских бессмысленно. Моя рукопись — это мое дитя, мой ребенок, недостатки и достоинства которого, может быть, яснее ясного видны мне самому. Я верю в него, в мое единственное дитя, верю в его честность, чистоту и правдивость. Конечно, я могу провести с ним кое-какую воспитательную работу, но переделать его натуру уже не в моих силах. И я молча забрал свой «Случай в особняке» и положил его дома в ящик стола, не понес я его продавать другим купцам, я не умею торговать.

Прошло несколько лет, и однажды мне позвонили из этого журнала и ласково, словно любовь наша и не нарушалась никогда, спросили, не смогу ли я сегодня зайти, приехала из венгерского журнала «Корташ» сотрудница, она читала какую-то мою книгу и хотела бы побеседовать со мной. Главный редактор очень просит, чтобы я пришел. «А он сам будет?» — спросил я, мгновенно вспомнив, что главный редактор не читал моего отвергнутого рассказа. «Будет», — ответили мне.

Я взял рассказ, поехал в редакцию, попросил главного прочесть и пошел беседовать с венгерской гостьей.

Она пила кофе, курила, зачем-то спрашивала меня, что я думаю о том-то и том, и я с умным видом говорил иностранной гостье будто бы умные, но в общем-то банальные вещи. А она пила и пила кофе, и курила, курила, и я удивлялся, как позволяет здоровье этой не очень-то крепкой на вид красивой женщине поглощать столько яда. Я недавно бросил курить, накурившись до облитерирующего эндартериита, и зарекся пить кофе, потому что одно время, пытаясь стимулировать творческий процесс, так наглотался этой черной жидкости, что кофе стал действовать на меня как снотворное — выпью чашечку и уже сплю на ходу. И, как всякий, отрекшийся от старых богов, я ханжески осуждал тех, кто исповедовал прежнюю мою веру.