Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Это была она, Ирина.

Нет, я не ощущал ни страха, ни удивления. Это странно, невероятно, но я и в самом деле не испытал того, что, кажется, должен был бы испытать человек, увидев перед собой живым того, кто был мертв. Я окаменел, даже сердце не дрогнуло, стоял и смотрел на нее.

— Ну что вы смотрите так? — сказала она. — Это я, я. Здравствуйте.

Я не мог двинуться. Да, это была она. Воскресшая? Или никогда не умиравшая? Я еще не понимал, что произошло, но знал уже, что обманут. Как, каким образом, почему обманут — не в этом суть, всему найдется объяснение, и это ощущение прежде всего было во мне, а не удивление, не радость встречи с нею. Я себя пожалел за то, что пережил так много и так попусту.

— Бог мой, ну что вы так смотрите? — воскликнула она. — Это я, честное слово.

А я никак на нее не смотрел, я и видел ее, и не видел, я себя оплакивал. Что я мог ей сказать? Ничего я не сказал, прошел мимо, едва держась на ногах от ощущения не радости, а несчастья, обрушившегося на меня. Да, в самом деле, даже признака радости, что она жива, что смерть ее — это какое-то наваждение, недоразумение, не мелькнуло у меня. Слезы душили меня, я себя оплакивал, то потрясение, которое испытал, старый дурак, узнав о ее гибели, те чувства, владевшие мною потом все время, постоянную душевную неустроенность, словно я был виноват в ее смерти. Ведь если тогда живую я не сумел ее полюбить, то мертвую в своих воспоминаниях почти любил. «Что произошло, как, каким образом она жива, невредима, если самолет погиб?» — эта мысль даже не мелькнула у меня. Я шел, едва переставляя тяжелые ноги, она была жива, а я — мертв.

Я был выпотрошен, опустошен и, добредя до дому, свалился на постель не раздеваясь и заснул. Проснулся уже в темноте, выпил стакан молока из погреба, но не остудил сухость во рту, то болезненное горение, которым был охвачен, как при высокой температуре.

В ночной полутьме я сидел на крыльце без мыслей, без чувств, то ли дремал, то ли в самом деле был болен…

На улице раздались шаги. Я не то чтобы узнал их, я скорее почувствовал, что это она идет. И в самом деле увидел у калитки в свете фонаря Ирину. Она вошла во двор, села рядом со мною на крыльце. Она молчала. И я молчал.

— Ты же мертва, тебя нет, — наконец зло сказал я. — И это не ты, а ведьма, привидение. Ты — оборотень.

— Не надо, — проговорила она хрипло. — Зачем так? Не надо меня оскорблять.

— Какие уж тут оскорбления! — воскликнул я. — Я восхищен! Я спрашиваю: ты — оборотень?

— Самолет сделал посадку в Энске, сказали — на три часа, я уехала в город погулять, вернулась — он уже взлетел на моих глазах и на моих же глазах загорелся, упал и взорвался. Все погибли. А я осталась, одна. Чуть с ума не сошла. Я бежала из аэропорта, все документы мои остались в самолете. Хотела вернуться в Москву, и даже купила билет, и поехала, но в дороге решила, что в Москве мне нечего делать. Добралась сюда, хотела дом продать, не нашла покупателей, забила окна, двери, отправилась все же в Москву. Уволилась. Получила документы. Вы хотели, чтобы я исчезла, вот я и исчезла… Вы ходили сегодня ночью в моем доме? Вы?

— Я ходил, я… Но почему ты не спросишь, что я испытал, узнав о твоей гибели? Зачем ты так жестоко солгала мне?

— Я не лгала, — помолчав, ответила она сухим, жестким тоном. — Наоборот, я ушла от лжи…

— От лжи? — воскликнул я. — От какой лжи?

— Господи! — жалобно сказала она. — Не надо! Я и улетала-то тогда и в Москву не вернулась потому, что объясняться не хотела, не могла. И сейчас не надо. Вы не поймете меня. Простите. Я вас любила, очень любила…

— Спасибо. — Я усмехнулся.

Однако слова ее пробудили то, что жило во мне в глубине души. А может, самолюбие мое было задето? Но я понял, что далеко не равнодушен к этой девочке. И теперь, потеряв ее и снова обретя, я испытывал одно только желание — дотронуться до нее, прикоснуться, забыться, прижавшись к ней… Что называется любовью — не знаю, но, может быть, все, все, что я пережил, перечувствовал возле нее за весь этот год — и раздражение к ней, и неприязнь, и редкий покой вечерних прогулок, и сияние ее глаз, смотрящих в мои глаза, и потрясение от ее гибели, — все то, что я никак не хотел называть любовью, на самом деле и было любовью.

— Благодарю, — повторил я, — но за что же ты так со мной?

— Не надо, — сказала она, — я же говорю: я убежала, чтобы не объясняться…

— Почему? — Я взял ее руку, уткнулся лицом в ее ладони, пытаясь поцеловать их. — Ира, девочка моя, почему?

Она мягко, но настойчиво отстранилась.

— Все потому, — сухо сказала. — Не сотвори себе кумира — это правда. Я любила вас слепо, а потом — как, сама не знаю! — прозрела, что ли.

— Объясни, я ничего не понимаю! — воскликнул я в отчаянии.

— Не знаю, простите, пожалуйста, не знаю, не могу ничего объяснить… Вы единственный человек, которого я любила в своей жизни. И не знаю, полюблю ли кого-нибудь так… Я ничего не могу объяснить. И не хочу. Не надо объяснений. Вы тяготились мною. Я ушла. Зачем же вам мои объяснения?

— Что ты мелешь? — сказал я, разозлясь. — Заманивала, заманивала меня в свою западню, и когда заманила и я уже висел на крючке, как глупая рыба…

— Как кто? — спросила она, в ее голосе была усмешка.

— Рыба, — почти заорал я, — глупая рыба! Есть такие, в воде живут. Карась, окунь, щука, нототения! Зачем ты устроила эту комедию? В чем я виноват перед тобою? Говори! — Я схватил ее руку и сжал так, что даже моим пальцам, впившимся в ее тело, стало больно.

— Мне больно!

— Говори! — повторил я, почти ненавидя ее в это мгновение.

— Ну зачем же так? Зачем? — Она выдернула руку и, отстранясь от меня, заговорила быстро, сердясь, распаляясь с каждым словом: — Вы хороший, добрый, мягкий человек. Но слабый. Думаете одно — делаете другое, улыбаетесь тем, кого ненавидите. Или не так? Так, так. Плывете, плывете по течению не оглядываясь… Я придумала вас. Войну прошли, ничего и никого не боитесь, рыцарь без страха и упрека… А вы… Во что-нибудь вы верите?

— Бред какой-то! — воскликнул я.

— Нет, не бред, — сказала она, в голосе ее были слезы. — Вы хороший человек, но почему у вас в жизни двойная бухгалтерия? Да, конечно, так многие живут, я сама такая. Но разве в этом утешение? Я ушла, потому что не могла это сказать вам, сил не было, да и какое право я имею говорить вам такое.

Все, что она говорила срывающимся голосом, почти не трогало меня, потому что ко мне не относилось. Это она не обо мне говорила, а о другом каком-то человеке. Конечно, была в ее словах какая-то малая, мельчайшая доля правды, но эту мельчайшую частицу правды с таким же успехом можно приложить к миллионам других людей. Ей ли судить мою жизнь? Я уже прожил свой век, и прожил добропорядочно, ее молодой максимализм — пустое толчение слов. Живя с другими людьми, надо приспосабливаться к ним. А как иначе? Я никого не обидел в своей жизни, не оскорбил, не нажил, слава богу, врагов…