Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Впрочем, нет, ее слова задели меня. Задел ее шепот: «Я разлюбила вас», в этом все дело — «разлюбила». Если быть до конца честным с собой, то, конечно, ее любовь не нужна мне, мне хватало воспоминаний, и все же это жесткое «разлюбила» было как удар, как пощечина. А все остальное — слова, слова, в которых так мало смысла…

На улице в пустой, гулкой тишине громко заблеяла коза, и над забором появилась рогатая морда, поймала яблоневую ветку, торопливо стала сжевывать с нее листья.

— Ах, господи! — воскликнула Ирина. — Откуда взялась, Андромеда? Я ее целый день ищу, — сказала она и побежала к калитке. — Домой, душа пропащая, домой!

Но коза была проворнее, она отщипнула последний лист и побежала вдоль улицы, слышалось только глухое постукивание ее копыт.

— Ну, заяц, погоди! — крикнула Ира, устремляясь за нею…

Я вернулся в дом, лег и, хотя думал, что не смогу заснуть до утра, заснул тут же, сразу же, как только голова коснулась подушки.

Куриное радостное квохтание разбудило меня, курица ходила под окном и орала, хвастаясь, что снесла яйцо, я прогнал ее, бросив в нее спичечным коробком. Было веселое, солнечное утро, недавно прошел дождь, влага испарялась с деревьев, с травы, радуга-дуга висела в небе. С крыши в бочку капала вода, плюхалась капля за каплей — тук-тук, по сырой земле ползли сытые черви, куры лениво охотились за ними. Петух застыл возле лужи, из клюва у него висел, изгибаясь, длинный червь, ни проглотить его, ни выплюнуть петух никак не мог.

Благостное утро, и на душе у меня было благостно. Душа была охвачена радостью всепрощения. Я не обижался уже на Ирину. Зачем мне на нее обижаться? Я простил ее, я старался ее понять, хотя и не мог понять. Глупая девочка, она не права, нет. Что она наговорила? Как жестоко и несправедливо судила меня. А за что? Я человек, я такой, как все, как многие. Она не ошиблась во мне, она не поняла меня. Главное же — понять человека. Ничего нет легче и ничего нет труднее — понять человека. Я знал, мне нужно объясниться, я должен с ней объясниться, я простил ее за те страдания, которые она принесла мне, моя прошлая боль не столь уж и велика теперь.

С этими чувствами я и пошел к ней. Меня встретила ее соседка, та самая женщина, с которой мы хоронили Аристарха Безденежных.

— Ой, а ее нету! Уехала. Раненько сегодня подхватилась и укатила. Кто же ее знает куда? Приехала дом продать, покупатель нашелся, не продала, «пусть так живут» — сказала и фью, ускакала.

…Я никогда больше не видел ее, она сбежала, куда — не знаю.

Годы идут, жизнь катится к своему пределу, фронтовая рана от вражеской пули давным-давно зажила, но ранение, которое нанесла мне дочь Аристарха Безденежных, ноет и ноет, а чем его лечить, не знаю… Слова ее жгут меня… Отчего я так часто и так смятенно вспоминаю их? Время бежит, бежит, а я не могу ее забыть.

Неужели я люблю ее? Нет, не люблю. Или ненавижу? И ненависти нет у меня.

Тогда что же?..

1980

Самолет оторвался от земли и начал поднимать меня в дали небесные. Внизу плыли игрушечные деревянные домики, озера, дороги, автомобили, клочья бестелесных облаков, все плыло подо мной, освещенное солнцем. Самолет ли это летел или я сам парил над бесконечной игрушечной землей, несся над нею, и грудь мою распирало от восторга? Именно сейчас, в эти минуты я вспомнил, как много лет назад на фронте точно так же летел во сне в высоком небе. Я был еще так молод, мне еще часто снились детские сны, будто я, как птица, лечу в воздушном пространстве. Мне снилось, что я парю возле облаков и вижу весь мир, всю родную землю, исполосованную окопами и бомбовыми воронками. Я летел, а вокруг в небе, разрывая в клочья облака, рвались зенитные снаряды. Земля была враждебна мне, пыталась уничтожить меня, и я поднимался все выше и выше, в глубь вековечного пространства. В какие дали я мог бы улететь, не знаю, но очнулся в давно ставшем мне домом блиндаже, вырытом глубоко в земле, стиснутый телами уставших после многих бессонных ночей таких же, как я, молоденьких, еще не забывших детства солдат. Этот полет во сне над военной землей я потому, наверно, запомнил, что он был как предчувствие: прошло несколько часов, и разорвавшийся снаряд вознес меня к небу. Я уже наяву увидел в какое-то мимолетное мгновение внизу, под собой, окутанный дымом, вертящийся, как игрушечный волчок, земной шар и грохнулся на него, и земля задрожала, словно от землетрясения, а я не испытал в это единственное реальное мгновение полета ни страха, ни восторга, ни удивления, ни сожаления оттого, что эти секунды, возможно, последние в моей жизни.

Сейчас самолет парил над доброй землей, над ее лесами, реками, полями, над крышами домов ее жителей, над стадами коров, земля была бесконечной, единой: не было ни границ, ни заборов, разделяющих людей, земля была первородной, как тысячелетия назад, государства плыли подо мной, и были они — ну разве не чудо? — как сестры похожи друг на друга в сентябрьском предосеннем наряде.

Наконец самолет стал спускаться, коснулся колесами аэродромного бетона и покатился по венгерской земле.

Что это за страна такая Венгрия, в которую я прилетел?

Очевидно, я был плохим, нелюбопытным учеником в школе, потому что ныне, вспоминая, что же я знал о стране, носящей название Венгрия, в свои школьные тридцатые годы, не могу ничего вспомнить. Ничего я не знал. Ее словно и не было, были другие страны: далекие, застроенные небоскребами Соединенные Американские Штаты, в Европе же была борющаяся с фашизмом Испания, ну, Франция еще была, Англия была и, конечно же, Германия. Венгрия? Это осколок бывшей Австро-Венгерской империи, где забитым народом в городе Будапеште управлял некий честолюбивый Хорти, имевший, на смех всему миру, звание адмирала, хотя никаких морей и океанов в его государстве не было, кроме озера Балатон. Хорти, Балатон, Будапешт — вот и все, что мне было известно тогда о Венгрии.

Однако Москва была наполнена Венгрией, впрочем, этого я не то чтобы не знал, но не отмечал в своем сознании, ибо все это хотя и было венгерским, все же принадлежало всем и было нашим, своим, неотъемлемой частью московской жизни. По радио, в концертных залах, в театрах звучала музыка Листа, Кальмана, Легара.

Москвичи напевали арии из любимых оперетт «Баядера», «Марица», «Веселая вдова».

Мои родители всех нас — и сестер моих Таню и Лелю, и меня — упорно учили музыке, но мы быль малоспособны, никто из нас не стал музыкантом. Таня часто играла одну и ту же музыкальную пьесу, и всегда, даже в незрелом ее исполнении, при первых же тактах я словно бы замирал, прислушиваясь. Даже тогда меня, ребенка, охватывало ощущение призрачности, завораживало какой-то печалью, и я стихал слушая, Сквозь печаль прорывалась радость жизни, и опять грусть, и опять добрая радость бытия. Нет, в то время я ничего этого не понимал, я только ощущал красоту ритма и чистоту звуков. Так было и в ранней юности, и потом, когда я пришел с фронта, а Таня возвратилась из армии, где всю войну проработала в госпитале медицинской сестрой. Теперь она совсем уже редко садилась за пианино, но, когда садилась, неизменно играла все ту же мелодию, все одну и ту же пьесу, словно ничего другого не знала, а может, и вправду не знала, не умела. И, как прежде, первые такты обволакивали меня, и, что бы я ни делал, я будто цепенел, превращаясь в эти необъяснимые мгновения в другого человека — возвышенного, благородного, полного чистых намерений и надежд.