Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Вот и я, вернувшись в гостиницу, тоже похлопал себе в ладоши, ибо прожил хороший день, и заснул с ожиданием нового свидания с городом, который — когда и как? — уже задел мое сердце.

Конечно, я человек настроения, но я еще и влюбчив. Всю жизнь был влюбчивым, даже в трамвае меня могла на три секунды очаровать какая-нибудь пестрокудрая девица. С годами сердце мое охладело, но свойство увлекаться осталось. Ныне меня очаровывают города, я покоряюсь им, их своеобычности и даже часто некрасивой красоте.

Вот и Будапешт очаровывал меня с каждым днем все больше и больше, но поначалу он покорял, как ребенка, своей мишурой, внешним блеском, побрякушками витрин и реклам. Впрочем, без этого его тоже нет, и этот блеск тоже его суть, его дыхание. Впечатления мои были будто бы и разнообразны — музеи, театры, выставки, улицы, магазины, — но все же весьма односторонни, ибо железный занавес языка висел между мною и людьми. Уличная толпа двигалась, жила, говорила, но все это было для меня как звук автомобилей, как шум трамваев и не несло никакого смысла, никакой информации. И не потому ли я был почти счастлив, когда в каком-то магазине в шелесте голосов, ничего не означающем для меня, вдруг услышал родную русскую речь. Знал бы я венгерский, не испытал бы, очевидно, столь великого чувства национальной родственности с незнакомыми мужчинами, которые, увы, почему-то шарахнулись от меня, едва я попытался заговорить с ними. Моя экспансивность их испугала? Или не захотели признать во мне родственника?

Нет, мое самоуверенное, заносчивое стремление познать суть города наскоком было бесплодно и смешно. Никогда я, посторонний человек, не пойму его сути, потому что постигнуть это — значит постигнуть душу народа. А душа любого народа скрыта за семью печатями. Мне бы хоть прикоснуться к его великой тайне.

Я был не одинок в Будапеште, по музеям, улицам, издательствам меня водил мой гид, мой переводчик, дарованный мне Союзом писателей Венгрии. Звали его Ференц. «Не Лист», — сказал он, знакомясь. Мы подружились, он был немолод, искренен, темпераментен. Родился он в Ужгороде, входившем когда-то в Австро-Венгрию. Во время войны воевал на восточном фронте, служил танкистом в Румынии. Потом учился петь в Италии. Был солистом Будапештской оперы, в пятидесятых годах даже приезжал в Советский Союз на гастроли. Жена его еще недавно была балериной в каком-то театре во Франции. Несколько лет назад Ференц перенес тяжелую сердечную болезнь и был вынужден оставить сцену. Сын его работал продавцом электромагазина и заочно учился на философском факультете университета.

Ференц рано утром врывался ко мне в гостиничный номер как метеор.

— Доброе утро, утро доброе, — говорил мне, шкафу, столу, графину на столе, моему чемодану, принюхивался к запаху кофе, чмокал языком и садился к телефону.

Пока я умывался, он все звонил и звонил, телефон стонал от его напора, звонить из дому, со своего собственного аппарата, он не хотел, это было неэкономно, ведь каждый разговор оплачивался — на телефонной станции крутился счетчик, стремительно начисляя форинты, а из гостиницы Ференц мог звонить сколько хотел, ибо денежки капали уже из государственного кармана, из кармана Союза писателей. Говорил он, но будто не он, а я.

Затем он брился моей электробритвой, сокрушаясь, что венгерские электротовары дороги, что добротнее, прочнее советских бритв нет нигде на белом свете; он так ласково держал ее в руках, бережно укладывал в футляр, что все кончилось самым естественным образом: уезжая домой в Москву, я подарил ему ее.

Ференц любил сообщать мне по секрету множество сведений. Ну, например, что в прошлом году повысили цены на мясо, увеличили стоимость билета в трамвае, что с жильем еще плоховато, что у Союза писателей нет своей автомашины. По секрету он посоветовал мне в целях экономии обедать в столовой при советском посольстве.

И в то же время он бесконечно любил свой город, был напичкан сведениями по истории Венгрии, превосходно знал живопись, музыку, литературу, гордился своей страной, хотя иногда его прорывало и он начинал поругивать многие непорядки, удивляясь, почему то или иное явление, которое бросается в глаза, не видят некоторые начальники или не хотят видеть. Он был говорлив, темпераментен, порою утомлял и своим напором, и своей эрудицией, я уставал от обилия информации.

Наконец я почувствовал, что перенасыщен общением с ним и мне надо некоторое время побыть одному.

— Ференц, — сказал я, — хочу поехать в Эгер.

— О, пожалуйста, — воскликнул он, — Эгер — старинный город, он основан в одиннадцатом веке, эгерскую крепость в 1552 году не сумели взять турки, несмотря на шестикратное превосходство в силе. Так был положен конец мифу о непобедимости турок. Я покажу тебе много интересного…

— Нет, я поеду один.

— Один? — он испугался. — Как это один? Невозможно.

— Почему?

— Нельзя. Я за тебя отвечаю. А вдруг…

— Что «вдруг»?

— Ничего. Зачем тебе в Эгер?

— Нужно. Увидеть звезды.

— Звезды? Они такие же, как в Будапеште. Они везде одинаковые. Ты астроном?

— Нет, но мой знакомый звездочет просил сосчитать, сколько их там.

Ференц погладил лысую голову, вознес глаза к небу.

— Господи, ну почему ты сотворил столько чудаков! Езжай, но меня не выдавай, ни-ни.

Он купил мне билет на автобус-экспресс, отправляющийся завтра рано утром, написал несколько необходимых фраз, которые помогли бы мне в пути, и оставил меня одного.

Стояла невероятная жара, за тридцать градусов. Я еле дышал, истекал потом. И хотя было жарко, люди, в основном, одеты были тепло. Видимо, прав Ференц, сказавший, что венгры одеваются не по погоде, а по календарю. Сейчас сентябрь, осень, значит, и одеваться надо по-осеннему. В этой необыкновенной духоте я шлялся по рынку возле площади Москвы, собираясь купить еду в завтрашнюю дорогу. Рынок был полон всякой снедью. Фрукты, овощи, грибы. Много мяса, колбас, живой птицы, рыбы. Куры сидят в ящиках, закрытых железной сеткой, на сетке кочан капусты, который они неистово клюют, словно торопятся как можно больше, как можно скорее ухватить еще и еще один лакомый кусочек перед близкой смертью. Пожилые мужчина и женщина купили петуха, продавец вытащил его из клетки, связал ноги, положил на весы. Петух довольно спокойно перенес всю эту процедуру, но, когда покупатель стал засовывать его в мешок, поднял неистовый крик. По рынку вдоль длинных прилавков идет старуха в черном, идет прямая, как жердь, визгливым голосом поет песню, она не пьяна, нет, а видимо, не в себе. Ее тут, очевидно, знают все, досадливо отмахиваются, комментируя неодобрительно и насмешливо ее приход. Я купил яблок, вареных яиц, кусок колбасы, отнес все это в гостиницу и побежал на стадион, где должны были состояться встречи сначала юношеских команд ГДР и Венгрии, а потом и основных команд этих стран на первенство Европы. Для ГДР в этой игре решалось многое. Выиграть — значит остаться и далее в розыгрыше кубка, проиграть — выбыть из игры. Поэтому болеть за свою команду приехали тысячи немцев. Автобусы из ГДР, из Чехословакии и ФРГ вереницей стояли на прилегающих к стадиону улицах. Народ валил нескончаемым потоком. На лотках продавали воду, пенсионеры призывали во весь голос, перекрикивая друг друга, купить билеты лотереи, которая будет разыгрываться в перерыве между таймами, бойко шла торговля жвачкой и сигаретами. Темпераментный юркий мужчина, красный от жары, носился по трибунам меж скамеек, продавая лотерейные билеты, делал он это столь стремительно, что казалось, летал на крыльях: только что был где-то высоко, в последних рядах, и вот уже внизу, возле меня.