Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Первый, юношеский матч был малоинтересным, он окончился решительным поражением немцев, хотя венгры играли не лучше своих соперников, вяло, скучно. И стадион, еще полупустой, ожидающий вечерней встречи основных команд, скучал. Но к шести часам трибуны были забиты до отказа. Еще не начался матч, а страсти уже были накалены до предела. Немцы дружно пели воинственные, маршевые песни, возбуждая себя, стучали в трещотки, дудели в дудки, размахивали полотнищами флагов. И венгры тоже не уступали им. Ор стоял невообразимый. Из правительственной ложи, набитой до отказа, тоже неслись крики. Возбуждение толпы, яркие флаги, песни, крик репродукторов, беготня торговцев мороженым, жвачкой, лотерейными билетами — все было похоже на праздник.

Исполнили гимны, матч начался, и с первой же секунды рев многотысячного стадиона усилился до такой степени, что, наверно, был слышен у границ Венгрии. Что такое наши московские болельщики в сравнении с болельщиками Будапешта? Дети — наши болельщики, тихие, спокойные дети. Столь яростного зрелища я не видел никогда, да и предположить не мог, что до такой степени можно страдать и радоваться, волноваться и ликовать, следя за перемещением мяча по зеленому полю. Немцы на трибунах не закрывали ртов, подбадривая свою команду, дудели беспрерывно в свои дудки, кто-то из них во втором тайме пустил игрушечную ракету. Шипя, сверкая, как бенгальский огонь, она выскочила на поле, покружилась и улетела на противоположную трибуну. Венгры скандировали охрипшими голосами: «Вперед, мадьяры», вскакивали, прыгали на скамьях, то обнимались друг с другом, то чуть не дрались. Впереди меня солидная дама так прыгала, так кричала, так дергалась, вскакивая, размахивая руками, что вдруг рухнула, но и лежа между рядами, ослабевшими губами еще бормотала что-то. Ее хотели поднять, но она отмахнулась, полежала у ног соседей, и снова вскочила, и снова завопила истошным голосом.

Немцы проиграли со счетом 4:1.

В перерыве между таймами разыгрывалась лотерея. Основной приз — ковер — выиграл мальчик, второй приз — велосипед — тоже достался мальчику, который сделал круг почета по кромке поля.

Восторг венгров не знал предела, словно было объявлено национальное торжество. До поздней ночи радостные толпы роились в центре Будапешта, из «эспрессо», ресторанов раздавались ликующие возгласы. В раскрытых окнах переполненных трамваев развевались венгерские флаги.

Подвыпившие немцы, посрамленные и грустные, заполнившие город, были будто в трауре. Они скорбели в пивнушках, взбадривая себя песнями, вскидывали кулаки над головой и почему-то кричали: «Рот фронт». Один из них был так похож на бывшего моего соседа Эрика, что я даже вздрогнул и пошел за ним. Конечно, я давным-давно забыл, как он выглядел, мой Эрик, и не знаю почему, по какой ассоциации этот юноша напомнил мне давнего моего московского соседа. Он обернулся, заметив, что я иду за ним, спросил:

— Вас волен зи?

— Извините, — сказал я по-русски.

— Ты русский? — спросил он на ломаном русском языке, насторожившись, подобравшись весь, лицо его изменилось, я не мог понять, что было сейчас на этом молодом лице — то ли испуг, то ли удивление или, может быть, враждебность. — Ты оттуда? Из Москвы?

— Оттуда, — сказал я. — Из Москвы. А ты?

— Я — Мюнхен. Слышал?

— Как не слышать? Слышал! — воскликнул я.

— Ты меня ненавидишь? Да? — скорее констатировал он, чем спросил.

— Почему? — удивился я.

— Я же немец! Немец! Ты должен меня ненавидеть.

— Иди к черту! — сказал я. — Ты пьян!

— Мой отец воевал на восточном фронте! Он твердит, что мы, немцы, виноваты перед вами, русскими. А я не виноват, я не хочу комплекса вины. Ты меня ненавидишь?

— За что мне тебя ненавидеть? — спросил я. — Иди своей дорогой!

— Куда, геноссе? — спросил он.

— Туда, — я махнул рукой, — вперед, заре навстречу, товарищ.

Он ушел, пошатываясь, а я все думал, хорошо это или плохо — жить человеку с ощущением вины перед другими людьми или одному народу перед другим народом. Что из того, что сменяются поколения, но разве время списывает ошибки и преступления тех, кто жил задолго до нас? Конечно, списывает из людской памяти, но ведь не из памяти истории. Так хочется вытравить кое-что из памяти истории, как из памяти своей собственной совести, но не вытравишь…

Я проснулся рано, было только пять часов утра, но город уже начал свой быстрый рабочий бег — газетные киоски торговали свежими новостями, лоточники раскладывали фрукты и овощи, автомобили и трамваи везли людей на работу. Я добрался до автобусной станции, едва не опоздав, и скоростной автобус помчал меня к Эгеру.

После вчерашней влажной духоты было пасмурно, туманно. Быстрый автобус ехал по дорогам, словно облитым молоком, он будто раздирал туманное облако, шуршание стояло, то ли это шины терлись о землю, то ли в самом деле рвалось в клочья окутавшее землю белое полотно.

Зачем я ехал в Эгер? Я ничего не знал об этом городе, что же меня влекло туда, ведь, в самом деле, не желание же увидеть звезды в его ночном небе. А почему бы и нет? Именно этого я, наверно, и хотел: увидеть звезды Эгера.

Я не обманывал своего гида, говоря, что обещал одному звездочету сосчитать звезды Эгера. Звездочета звали Юрий Карлович Олеша. Он был замечательным писателем и прекрасным человеком, мечтателем, созерцателем, трепетно вслушивающимся в говор жизни бесконечной вселенной. Все для него жило, во всем была тайна — в паучке, летящем на серебристом волоске в осенний солнечный день, в самом солнце, мордой похожем на усатого кота, в дереве, к которому стоит только приложить лицо, и ты узнаешь, что прикоснулся к лицу брата, в рыке льва, в ливневом потоке дождя, в далеких звездах, словно металлические булавки держащих купол неба… Он был полон замыслов, которые так и остались нереализованными, мне казалось, что он боялся письменного стола, словно бы не верил в то, что сможет написать лучше, чем были написаны когда-то роман «Зависть» и сказка «Три толстяка». И еще, мне казалось, он был одинок и не очень счастлив. А точнее, был недоволен собой.

Сейчас, вспоминая писателей, всех тех, с кем свела меня жизнь, я с удивлением и грустью понимаю, что большинство из них были окружены пустотой. Внешне будто бы все было — и товарищи кое-какие, и читатели, и слава или подобие славы. Однако чем интереснее, самобытнее писатель, тем глубже было его одиночество. Не оттого ли, что в каждом жило неудовлетворение собой, ведь каждый таил в себе мир, населенный неисчислимым множеством людей, наделенных непростыми характерами и судьбами; этот мир так велик, противоречив, а силы твои и слева твои ничтожны. Все кричит в тебе, взывает к твоей совести, ты хочешь сказать всю правду об этом мире, живущем в тебе, но что есть правда и что ложь… Если бы писатель выбирал своих героев! Но чаще бывает наоборот, не он их выбирает, а они выбирают его и настойчиво, властно приказывают рассказать о них.