Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Наконец с запертых ворот сбили замок, мы хлынули на площадь… В Колонный зал Дома Союзов я так и не попал.

…Из воды вылез Ласло, сказал «бр-р», отряхнулся, как собака, всем телом, лег на траву возле нас.

— Жизнь — хорошо, — полежав, изрек он. — Балатон хорошо. Советский Союз хорошо. Венгрия хорошо. Живот хочет ам-ам, хорошо.

Ференц и Ласло вытерли с себя полотенцем балатонскую воду, и мы пошли делать «ам-ам».

Недалеко от дома отдыха в тени деревьев стояла будка, «рыбожарильня», как сказал Ласло. Две быстрые женщины, улыбаясь, шутя с покупателями, весело разделывали и жарили в огромных противнях рыбу.

Тарелок тут не было. На лист бумаги нам положили по куску хлеба, по рыбине, мы примостились у вбитого в землю одноногого стола, купили в соседнем киоске литр вина. Эта рыба, этот хлеб и это вино — ел ли я когда-либо что-нибудь вкуснее, не знаю.

Вокруг нас, рядом с нами неторопливо насыщались, наслаждаясь своей трапезой, местные жители — юноши, девушки, старики; смеялись заезжие туристы, разрывая, как и мы, жирную балатонскую рыбу руками. Жир капал на стол, на землю, стаканы с вином скользили в пальцах. Подвыпивший старик толковал другому (как перевел мне Ференц) о своей старухе-жене, которая ни в чем никогда ему не уступает, и старик почти со слезами переживал эту свою печаль. Подошли двое мужчин, один с большим, разбухшим портфелем, оба едва стояли на ногах, «портфельщик» (как сказал Ласло) тащил своего спутника к винному киоску, но спутник осоловело мотал головой. Через мгновение спутник куда-то испарился, а «портфельщик», поставив на стол огромный, разбухший портфель, спал блаженным сном, развалясь на стуле… Молодые немцы-туристы шумно расположились рядом с нами, очень быстро выпили свою бутылку и пели что-то, раскачиваясь из стороны в сторону. Их было восемь человек, четыре девушки и четыре парня, пустая бутылка стояла перед ними, и они будто заклинали ее, двигаясь все быстрее и быстрее. Потом засмеялись, покопались в карманах, посчитали мелочь и разочарованно вздохнули: не было у них денег на еще одну бутылку. Смеясь, дурачась, они доели рыбу и ушли… Как они молоды, жизнерадостны! Боже мой, такими же были их отцы много лет назад, когда стреляли в меня, а я в них…

Я спросил Ласло, был ли он на войне. Да, он был на войне, на восточном фронте, потом попал в плен. О нет, к сожалению, не сам сдался, он отстреливался, когда окружили дом, где он сидел с пулеметом. Он думал, его убьют, когда поднял руки, но его не убили, только раза два хорошенько ударили прикладом пониже спины, от боли и обиды он заплакал, за что получил подзатыльник, и его впихнули в сарай, набитый пленными, с которыми потом он ехал в Сибирь, в лагерь, а в лагере ходил в тайгу, валил лес. Потом его перевели в охрану, дали даже винтовку… В плену он многое понял, в плену было нелегко, но, главное, пришло прозрение, которое и определило его дальнейшую жизнь.

— Зачем вспоминать войну? — сказал он. — Не надо.

Не надо так не надо. Я согласился и не стал вспоминать войну. Люди уже не хотят вспоминать о том страшном времени, а тем, кто по возрасту и не может вспомнить давнюю войну, утомительны иногда разговоры о ней. Впрочем, случается, и они, не пережившие того ужаса, вспоминают… вспоминают, но как!

В центре Москвы я стоял недавно в очереди за апельсинами. Очередь двигалась медленно, потому что апельсины покупали, как картошку, сразу по целым сумкам. Очередь небольшая, но и не маленькая, долгая, может быть потому, что медлительна была продавщица. Когда стоишь в очереди, наберись терпения, стой и не смотри на часы. Но все же у каждого много иных дел, у каждого есть еще другие заботы, и, соблюдая покорность, все, однако, нервничают, всем хочется побыстрее освободиться. Но почти всегда объявится вдруг некто, весьма предприимчивый покупатель, и рванется к прилавку без очереди. Бывает, что пустят, а бывает, оскорбятся и прогонят. Вот и на этот раз не старая еще женщина подошла к прилавку и, будто никого не было, протянула продавщице деньги. Нет, ей не дали ничего купить, предложили встать в хвост очереди, она рассердилась, покричала и ушла, хлопнув магазинной дверью. Но, уходя, погрозила всем нам кулаком и сказала слова, которые ныне мне кажутся страшным сном:

— Ну и люди! Расплодились, как тараканы, купить из-за вас ничего нельзя, войны на вас давно нет…

Право, иногда кажется, что мне приснилась эта фраза. Но нет, не приснилась, я слышал ее в последние годы, увы, не один раз, не сон это.

В очереди посмеялись и забыли страшные слова, словно никому и не было до них никакого дела, стоит ли обращать внимание на дуру бабу.

«Надо ее догнать, догони», — говорил я сам себе, негодуя.

Наверно, нужно было догнать. Но я не стал догонять. Зачем? Что я мог сказать ей?

Неужели мир так безумен, что прошлые уроки никому не идут впрок? Неужели и наши дети, и наши внуки возьмут когда-нибудь оружие и будут убивать других людей?..

Утром сразу же вслед за нами после завершения какого-то весьма важного совещания в министерстве из Будапешта приехал министр, его замы, другие работники, ответственные товарищи из Советского Союза и советского посольства в Венгрии. Они собрались на заключительное заседание, после которого гуляли по берегу Балатона, плавали на яхте, купались. А в пять часов вечера состоялся прощальный обед. И хотя я не имел к этому мероприятию никакого отношения, позвали и меня, и Ференца.

Атмосфера благожелательности, дружбы, умиротворения окутала всех и быстро размягчила некоторую официальную напряженность. Через час уже рассказывали друг другу анекдоты, смеялись. Все, по-моему, знали венгерский язык, и только я не знал, всем было легко общаться, и я потихоньку ушел, походил по парку, но совсем исчезнуть было неудобно. Хотя почему неудобно? Я же посторонний человек, и я не исчез, а скоро вернулся.

Все, и гости, и хозяева, разбрелись по группкам, кто-то продолжал деловую беседу, кто-то скучал, кто-то дремал в кресле после обильной еды и выпивки. В вестибюле на широком диване, развалясь, сидел молодой человек лет тридцати, один из русских гостей. Он был пьян. Без акцента, хотя и несколько заплетающимся языком говорил по-венгерски с Ласло, который стоял перед ним с вежливой улыбкой. Тут же и Ференц стоял и тоже изображал на лице нечто вежливое.

— О чем вы толкуете? — спросил я Ференца.

— Ничего, так просто, — сказал Ференц.

— Это еще кто? — и гость ткнул вялой рукой в мою сторону. — Это ты писатель?

Он был лет на двадцать моложе меня, но пьян, и я решил быть снисходительным и, засмеявшись, сказал:

— Да, я Лев Николаевич Толстой.

— Остряк, — сказал молодой человек, — фигура. А где борода, Лева?

— Вот бороду я сбрил.

— Что ж ты написал, Толстой? Ерунду какую-нибудь?