Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Ни земля, ни огонь не принимали Пилата. Душа его не находила покоя. Над недавно еще тихой горой повисли зловещие тучи, тут теперь постоянно шел дождь, свистел грозный ветер, клочьями полз туман, распространяя на сотни километров смрад и болезни. Часто бури спускались с вершины вниз и разоряли долины, топили стада, смывали селения. Мирный Фракмонт был переименован испуганными людьми. Стал называться Пилат-горой.

Шли века. Дух умывшего руки нес несчастье жителям этой страны, и так продолжалось до тех пор, пока один бедный, отважный сердцем студент, любивший свою землю и людей больше себя самого, не решился спасти родной край. Он изучил черную магию и поднялся на гору и встретился с разгневанным духом. Пилат не выдержал заклинаний ученого чернокнижника и вынужден был заключить с ним договор. Он, Пилат, не будет тревожить людей триста шестьдесят четыре дня в году. Но один день он будет свободен, в день страстной пятницы, и волен будет делать все, что хочет. Всякий, кто в этот день дерзнет взобраться на гору или даже пройти у ее подножия, увидит Пилата на скале и обязательно умрет в тот год.

Сделка была заключена. Весь год уже много веков над вершиной Пилат-горы шапкой висят облака. Дух не всегда верен своему обещанию, он посылает дожди и бури на окрестности значительно чаще, чем один раз в году. Еще не родился другой отважный студент, знающий черную магию, который решился бы встретиться с грозным духом и уличил бы его в клятвопреступлении. И не родится уже — кто ныне верит в силу духов и черную магию?..

Я тоже не верю в духов, и, однако, я держался за дерево, стоя у темного бушующего озера Четырех Кантонов, с суеверным ужасом смотря, как строем плывут на город тучи с Пилат-горы.

Ах, боже мой, что за неконтролируемые ассоциации — Балатон, Пилат-гора, озеро Четырех Кантонов. Зачем стоять и мокнуть на ветру? Спать надо идти. И я ушел с набережной Люцерна спать в свою гостиницу и опустил жалюзи на окнах, чтобы не видеть разгневанного Пилата. Но какими жалюзи отгородиться от действительности? Пилат-гора насылала бурю, гром ее сражения был слышен и здесь, в тихом отеле.

Ушел я спать и с берега Балатона в свою комнатку профсоюзного дома отдыха, из окна которой ничего не было видно, кроме куска волнующегося озера и освещенного моим окном фонтанчика, куста роз и качающихся на ветру качелей. Зачем неконтролируемые ассоциации? Не нужны они. Однако что делать, ведь великий физиолог Иван Петрович Павлов написал в одной своей статье, что «в мозгу нет ничего, кроме ассоциаций, ассоциаций правильных и неправильных». Какая из них посетила меня на берегу озера Балатон? Правильная? Или нет?

Я стоял на веранде, и мысль о том, что чувствует, что думает сейчас Ласло, не давала мне покоя. Что сделал князь Д. Нехлюдов с уличным певцом? Пошел с ним в ресторан, чтобы устыдить всех сытых, оскорбивших, унизивших человека, который беден, но богат душевно и благороден. А чем и как мог я успокоить оскорбленного хозяина?

Мне не спалось. Ну, отчего я чувствовал себя так, словно это я оскорбил Ласло? Ну, спи, засни и забудь! Но я не спал и не мог забыть, будто нечистая совесть терзала меня. А собственно, разве не так? Разве совесть моя так уж чиста, если я, посвятивший свою жизнь тому, чему и должен посвятить свою жизнь всякий писатель — проповеди уважения человека человеком, пробуждения в его душе добра, чистоты нравственных идеалов, — так часто вижу обман между людьми, мелкое тщеславие, высокомерное желание возвыситься над своим ближним? Что терзает людей? Что многих делает все эгоистичнее, все равнодушнее не только друг к другу, но и к своему делу, и к своей родной земле? Добрее ли становятся люди, читая книги? Или они не читают их? Или литература — одно, а жизнь человеческая — другое?

Я не мог заснуть.

Но не спал и Ласло.

Он постучал ко мне и смущенно спросил, не устал ли я, и если не устал, то не пойти ли нам в ресторан у станции. Он был выше обиды. Я усмехнулся: это он поступал, как князь Д. Нехлюдов, жалея меня, понимая меня.

— Дождь же, Ласло! — воскликнул я растроганно.

— Пустяк. Зонтик есть. Идем?

— Идем! — сказал я.

Он сходил за зонтом, позвал Ференца, и под ночным балатонским дождем, под ветром, вырывающим зонты из наших рук, мы побежали к станции, в ресторан, битком набитый людьми со всего света.

И хотя здесь было полно народу, нам нашлось место у самого входа, быстрый официант принес еду, пиво, по стаканчику «палинки». Мы выпили просто так, без всяких тостов, понимая и без слов друг друга. Нам хотелось разговаривать, мы все трое были полны чувств, но в то же время и не хотелось говорить, потому что слова не всегда могут все передать… Слова бывают так бедны. Были они бедны и сейчас, когда нас троих объединяло нечто, что едва ли имело название. Впрочем, даже если бы мы заговорили, мы не услышали бы друг друга — темперамент вспотевших джазистов, грохот их инструментов увеличивали в десять раз мощные репродукторы.

Стояла полутьма, тускло горели на столах красные лампочки, вмонтированные в бутылки, от входящих людей пахло дождем, но, несмотря на тесноту, всем находилось место.

Открылась дверь, и вошел человек с лицом необыкновенным. Злое какое-то лицо, приплюснутый нос, косые глаза. Он взмахнул рукой и, перекрывая шум, хрипло крикнул всем, очевидно, вроде нашего «Привет!». Многие обернулись, кое-кто ответил, но большинство отвернулись, не обратив на его крик никакого внимания. Он постоял, оглядев зал, подошел к нашему столу и что-то сказал, обращаясь ко мне. За меня ему ответил Ласло.

— О! — сказал человек и присел к нам, не спрашивая разрешения, и, облокотясь на стол, стал смотреть на меня. У него был тяжелый взгляд, и лицо его действительно внушало не то чтобы страх, но ощущение неприязни, оторопи, беспокойства.

— Не бойся! — перевел Ференц его слова. — Это меня так обработали в драках. Я не умею драться, а лезу. Учился боксу, но и на ринге меня хорошо помяли. Моя морда — как глина, лепи что хочешь, Ты меня не бойся.

— Я не боюсь, — ответил я.

— Он говорит, что не надо обманывать, — сказал Ласло, — он говорит: твоя ошибка, что ты в своей жизни путаешь правду с неправдой, чаще веришь людям с благообразной внешностью, а серых, неприметных не замечаешь…

— Неправда, — сказал я. — А впрочем, так поступают почти все…

— Все, да не все, — он усмехнулся. — Налей пива, я расскажу тебе о тебе…

Официант принес ему кружку пива, он прихлебнул из нее немного и сказал, а Ференц перевел, удивляясь:

— Он говорит, что ты врач, доктор.

— Дохтур, дохтур, — воскликнул бывший боксер.

— Нет, — я засмеялся, — ты ошибся.

— Дохтур! — категорично воскликнул он. Ференц перевел: — Однако твои больные никак не выздоравливают. Но ты хороший доктор… Вылечи меня!