Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

«один из красивейших и элегантнейших современных городов Европы. В смысле уличного оживления его нельзя и сравнить с Веной. В иных местах это оживление переходит даже границы благодаря кипучему темпераменту венгерцев. Крики «Эльен!» («Ура!») приходится слышать чаще, чем следует, в театрах они заменяют аплодисменты».

Не знаю, как насчет криков «Эльен!» и оживления, переходящего границы, но все остальное, по-моему, верно и поныне.

Я сидел в гостях у Ивана Фельдиака, сотрудника Союза писателей Венгрии, на долю которого выпала нелегкая обязанность заниматься гостями, приезжающими в Будапешт со всех концов земного шара. Он молод, энергичен, услужлив, остроумен и, по-моему, один справляется почти с такой же работой, которую в Москве выполняют многие сотрудники нашего Союза писателей. В небольшой его квартире тесновато, но уютно. И есть в этой квартире что-то московское, что-то русское, здесь между собой говорят не только по-венгерски, но и по-русски, русские книги лежат на столе, угощают русской едой. Этот налет России сразу чувствуется, как только входишь в квартиру: жена Ивана русская, владимирская, их дочь легко говорит и по-венгерски, и по-русски.

Мы сидим в тесной кухоньке, едим венгерско-русскую еду и, как за всяким застольем у нас в России, говорим о политике, что-то хвалим, что-то критикуем. Иван говорит мне, какие хорошие люди русские.

— Ну да, — шучу я не очень остроумно, — попробуй при жене сказать что-то другое, — и, в свою очередь, восхищаюсь венграми.

О мелочах каких-то я говорю, которые меня поразили, о том, что в будапештском метро, как только входит в вагон женщина или старик, им услужливо уступают место, а на улице вдруг останавливается поток машин, чтобы дать пройти замешкавшемуся пешеходу, или вот вчера видел: поскользнулась женщина, упала, вскрикнув, и на помощь ей рванулось множество людей, даже с противоположной стороны улицы прибежали трое мужчин. А женщина сама поднялась, не понадобилась ей помощь, однако это единодушное, почти инстинктивное стремление прийти на помощь не то чтобы удивило меня, но растрогало, и я спросил себя, так ли я тоже быстр в желании услужить и помочь незнакомому человеку.

Иван слушал меня, не скрывая улыбки, и я спросил, почему он ироничен к моим словам. Он развел руками, сказал, что все это элементарно в человеческих взаимоотношениях и не требует ни восхищения, ни удивления, это так же элементарно, как «здравствуйте» при встрече со знакомым человеком. А разве я не знаю, что в русских деревнях люди здороваются даже со случайными прохожими?

— Знаешь, что было летом на Кавказе в Доме писателей? — спросил я.

— Ну, что же там было?

— Был шторм, вот что было. И один из курортников спьяну, наверно, решил искупаться. И его понесло от берега, и он уже барахтался среди волн, еле видимый, обреченный на гибель, ибо спасти его было невозможно в такую бурю. Его жена, обезумевшая от горя, рыдала на берегу, а несчастного ее мужа все дальше уносило от берега. И тогда в это бушующее море, схватив спасательный круг, бросился какой-то отдыхающий здесь венгр и сумел доплыть до несчастного утопающего, бросил ему круг, а сам остался один в волнах. Пьяный карабкался к берегу, круг тянули за канат, а его спаситель метался в разъяренном море.

— И что же, утоп? — спросил Иван, усмехаясь.

— Чему ты смеешься? — я рассердился. — Спасся, выплыл, но мог утонуть…

— Ты сам все это видел? — спросил Иван.

— Я не видел, люди рассказывали, местная газета писала.

— Мало ли что люди расскажут, да и газета небось приврала, — сказал Иван. — Кто же это был?

— Венгр это был! Твой соотечественник!

— Враки, — сказал Иван, — какой дурак полезет в бушующее море…

Он засмеялся, и жена его засмеялась. А я рассердился на них, потому что знал, что история эта правдива, так было, и смеяться тут нечего.

Я обиделся на Ивана. И только потом, вернувшись в Москву, узнал, что венгра, который, не задумываясь, бросился в бушующее море спасать тонущего курортника, звали Иван Фельдиак.

Так что узнал я, какие они — венгры, — или нет?

Пора было уезжать домой, в Москву.

Я пришел к Жуже проститься.

— Я уезжаю, Жужа, — сказал я. — Прощай, милый человек.

— Николас, — воскликнула она, — мне печально.

— Я привык к тебе, — сказал я, — мне будет тебя не хватать.

— Зачем всякие слова, Николас? — проговорила она. — Вся жизнь «здравствуйте» и «до свидания». Возьми меня в Москву, — вдруг сказала она.

— Ну, что ж, поехали… Положу в карман, и полетим. Влезешь?

— Попробую, — сказала она.

Вдруг зашипели на стене часы, как они обычно шипят перед боем. Но, пошипев, не зазвонили. Качнулся маятник и остановился — стрелки застыли на цифре двенадцать. И в комнате наступила тишина, ее не слышно было, когда часы ходили, их тиканье было как дыхание живого существа, незаметного и необходимого. Жужа вздрогнула, и я вздрогнул.

— Часы остановились, — сказал я.

— Остановилось время, — проговорила она, принесла стул, встала на него и уже приподняла руку, чтобы завести часы, но задумалась на мгновение и сказала: — Ключ от часов на кухне… на окне… пожалуйста.

Я долго искал ключ, не было его на кухне ни на окне, ни в ящике посудного шкафа. Я не нашел его и вернулся в комнату. Жужи не было.

Впрочем, нет, она была. Она стояла там же на стуле — маленькая мраморная фигурка, которую можно было легко уложить на ладони. Это была копия той Жужи, которая еще несколько минут назад стояла тут на стуле живая и которая хотела завести часы, чтобы снова двигалось остановившееся время.

Я взял мраморную Жужу, положил на ладонь.

— Это ты, Жужа? — спросил я. Но, каменная, она молчала. — Зачем ты это сделала? Ну, зачем? — воскликнул я и только сейчас удивился тому, что даже не удивился ее превращению.

Впрочем, может быть, она, живая, спряталась, поставив на стул свое изображение, сделанное, возможно, когда-то ее другом Кишфалуди-Штроблем? Но нет, ее не было в квартире, она не спряталась от меня, оставив мне на прощание эту изящную скульптуру.

Часы стояли. Время остановилось.

Я положил мраморную куколку в карман, захлопнул дверь и ушел.

На улицах Будапешта жизнь текла своим чередом, здесь все было по-прежнему, бежало время, торопились люди, спешили по своим делам…

Пограничники ни в будапештском, ни в московском аэропортах не заметили, что вместе со мной две границы пересекла венгерская жительница Жужа.

Я поставил ее на письменный стол в своем кабинете. Солнце глядит в окно, пронизывает Жужу, и Жужа светится, живые токи струятся в ней. Я смотрю на нее, она смотрит на меня. Однако выражение ее лица грустное. О чем она грустит? Я догадываюсь о чем. О Венгрии. О родине своей. Зачем я увез ее?