Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Так точно, ерунду, — сказал я, смеясь.

— Писателей развелось, — проговорил молодой человек, — а читать нечего.

Ласло что-то сказал ему по-венгерски. Но молодой человек отмахнулся.

— Не учи… Тоже мне учитель! Подумаешь, какой большой начальник! А вот это видал?

И он показал нам дулю, большую такую фигу.

Ласло выжал улыбку.

— Комбинация из трех палец называется…

Ференц, молчавший все время, что-то сказал пьяному гостю.

— Тебя вообще не спрашивают, — воскликнул молодой человек. — Ты тут с боку припека. Дырка от бублика.

Терпеть больше не было моих сил. Рядом сидели люди, они слушали все это с бесстрастными лицами, а эта пьяная свинья безнаказанно хамила хозяевам, в доме у которых она гостила.

Господи, что чувствуют они? Не станут ли судить по одной паршивой овце о всем стаде? Не дай бог так им судить! «У вас нет шахер-махер», — говорила Жужа. Да, да, дорогая Жужа, у нас нет шахер-махер, у нас не должно быть никакого шахер-махера, нет у нас этого!

— Заткнись, — прошипел я, подойдя к нему, наклонившись над ним, окутанным винным запахом. — Я ударю тебя!

Тень пробежала по его лицу. Он отмахнулся от меня, опустил голову на грудь и сделал вид, что задремал.

Все разошлись тихо, будто ничего не произошло. Я сказал ему:

— Я не оставлю это так.

— Испугал, — сказал он, не открывая глаз, не поднимая головы. — Фамилию мою знаешь? Не забудь. — Он назвал свою фамилию.

Часа через два, когда все уезжали, он, протрезвевший, подошел ко мне. Лицо его было заискивающее, даже застенчивое, лицо провинившегося школьника.

— Извините, — сказал он. — Не надо выносить сор из избы. Больше не буду, честное слово.

Так и сказал «больше не буду».

— Нет, надо выносить такой сор из избы. Тем более что изба не своя, — ответил я и ушел…

Он уехал, все гости тоже уехали, снова со мной остались только Ференц и Ласло, и я пытался извиниться перед ними за хамство своего соотечественника, но они уже посмеивались, уговаривали меня не обращать внимания, забыть. От их снисходительности мне становилось еще более неловко, потому что такое бесследно вряд ли проходит.

Я верил, что, вернувшись в Москву, найду способ наказать хама.

Но потом, возвратясь в Москву, забегался по иным делам, с другими заботами и…

Впрочем, ну его… Ходить куда-то из-за дурака, портить себе нервы, тратить время, здоровье, что мне, в самом деле, больше всех надо, что ли… Фиг с ним. Он же сказал «больше не буду».

…Вот так, наверно, и происходит в нашем сознании амнистия всякой подлости, это, наверно, и называется равнодушием. А как по-другому это называется? «Я умываю руки» — так это называется.

Вечером, когда поселок заснул, я вышел к Балатону. Венгерское море шумело, волны накатывались на плоский берег, во тьме мигали какие-то огни, ветер свистел, стукались бортами лодки у причала. Озеро гневалось, плевало мне в лицо водяной пылью…

…Говорят, ничто не повторяется, но так ведь было. Не здесь, но было. Повторяются чувства и ощущения…

Так было через несколько дней после встречи с Гольбейном-младшим.

Из Базеля дорога привела меня на восток Швейцарии, в ее сердце, в Люцерн. В тот самый Люцерн, где седьмого июля 1857 года князь Д. Нехлюдов видел, как перед богатым отелем странствующий нищий пел и играл на гитаре. Около ста богатых роскошных дам и кавалеров слушали его, но ни один человек — ни один! — не дал ему ничего, а многие даже смеялись над ним. В этом самом Люцерне более ста двадцати лет назад свершилось событие, которое описал Толстой и «которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, записываемые в газетах и историях». «Отчего эти развитые, гуманные люди, способные, в общем, на всякое честное, гуманное дело, не имеют человеческого сердечного чувства на личное доброе дело?» «Неужели нет этого чувства и место его заняли тщеславие, честолюбие и корысть, руководящие этих людей в их палатах, митингах и обществах?» Так вопрошал себя, потрясенный увиденным, князь Д. Нехлюдов, идя по набережной ночного Люцерна.

В этом самом Люцерне, открыв окно своего номера в гостинице, я увидел вдали за озером гору Пилат, над которой густели облака. Осеннее озеро Четырех Кантонов было серым, по его поверхности бежала рябь, пока еще слабые волны, но не предвещавшие покоя, стукались о камень набережной. Изредка выглядывало солнце, и тогда все преображалось, выглядело как на туристских рекламных буклетах — и само озеро, и деревья на его берегу, и листья, падающие с деревьев, и магазинчики, и кафе, отдыхающие после бурного туристского лета, и горы. Только гора Пилат собирала над собой все новые и новые тучи, рассылая их в разные стороны. Синие до черноты, они приносили холодное дыхание зловещей Пилат-горы и сюда, в Люцерн.

Я вышел на набережную и стоял под порывами ветра, испуганно смотря на войско, которое плыло через дрожащее в страхе озеро на вечерний притихший пустынный город. Уже и Пилат-гору закрыли грозные тучи. Молния сверкнула над нею. Громыхнул гром. Озеро вздыбилось, ветер безжалостно гнал волны, я держался за дерево, чтобы ураган не унес меня, вокруг все ревело, свистело — вода, листва на деревьях, — а ветер становился сильнее, срываясь с гор, с мрачной вершины Пилата.

Я смотрел туда, на эти горы, с суеверным ужасом. Я уже знал тайну Пилат-горы, хранимую народом Швейцарии и записанную в свое время поэтом Готфридом Келлером.

Когда-то эта гора называлась Фракмонт и была мирной, тихой, на ее склонах, заросших сочной травой, паслись овцы, пастухи и пастушки играли на своих свирелях, запивали обильную еду прозрачной ключевой водой, ущелья были полны дичи. Это было давно, но это было. В те времена это было, когда разгневанная толпа привела к римскому прокуратору Иудеи Понтию Пилату человека, которого ныне мы все называем Иисус Христос. Понтий Пилат хотел освободить Христа, даже пытался уговорить толпу, но слепая толпа требовала жертвы, и Пилат вопреки своему убеждению отдал им на верную смерть невинного, а сам, следуя древнему обычаю, умыл руки в знак того, что неповинен он в крови этого человека.

Что было с Иисусом Христом, все знают. Но что же стало с Пилатом, который мог спасти невинного, но не спас, который умыл руки? История не оправдала его, кровь распятого и на его «чистых» руках… Он мог бы поступить и по-иному, если бы проявил больше воли, однако покорился обстоятельствам и послал Христа на верную смерть. Так, покоряясь обстоятельствам, наверно, легче, спокойнее было жить и тогда, в давние, древние времена. Пилат был слабым человеком. И к тому же плохим правителем. Страну, управлять которой доверил ему император римлян Тиберий, он довел до разорения, а справиться с возмущением народа не мог. И пришлось ему отправиться в Рим, чтобы отчитаться перед разгневанным императором. Однако, пока Пилат добирался до Рима, Тиберий умер. Но гнев императора все же настиг Пилата, бывший прокуратор Иудеи был заточен в тюрьму… Проклятие висело над умывшим руки, он не выдержал позора и лишил себя жизни. Тело его бросили в Тибр, но Тибр вспенился, вышел из берегов, тучи закрыли небо, дождь хлестал, река набухала водой, затопляя окрестности. Ураган свирепствовал до тех пор, пока труп не был выброшен на берег. Испуганные римляне отвезли тело Пилата далеко от родных краев, в Галлию, и бросили в Рону, возле нынешнего Лиона. Но и Рона не захотела принять умывшего руки. Повторилось то же самое, что и у стен Рима. Ураган невиданной силы вспучил реку, ломал деревья, залил пастбища и посевы. Тело Пилата искало вечного покоя, боролось с Роной. Рона свирепствовала, выбрасывала его на берег, но Пилат возвращался и возвращался в бушующую пучину… Наводнение грозило затопить все живое, люди выловили сетями труп и увезли далеко, к озеру, которое ныне зовется Женевским. Однако и здесь не обрел покоя Пилат. Душа его жила в про́клятом теле, принося горе и разорение окрестностям тихого, мирного прежде озера. И тогда местные жители увезли труп в глубь страны, в самую глухую область Альп, и там на вершине Фракмонта бросили в глубокое холодное озеро.