Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Рахасен понял, куда надо ударить: в самое уязвимое место человека, в сердце. Гнев Трижды Величайшего неотвратимо направлял его руку. Но и глаза человека, ждущего смерти, были как обжигающий огонь…

Случилось невероятное — Рахасен отбросил нож, закрыл руками лицо. Неужели он, раб, преодолел то, что непреодолимо, — волю властелина потустороннего мира?

Он, свершивший невероятное, был жалок сейчас. И Сергей Григорьевич, поняв, что смерть обошла его, вдруг, в свою очередь, сжалился над странным и, конечно же, больным своим посетителем.

— Ну, хорошо, ладно, — сказал он, — я распишусь, а ты оставь меня навсегда, я устал от тебя. Где расписаться?

— Все равно, — устало сказал Рахасен, — хоть здесь.

Он поднял с пола газету, положил рядом с нею нож.

Морщась от боли, преодолевая судорогу, еще сковывающую его тело, Сергей Григорьевич полоснул лезвием по пальцу, капнул кровью на газету и расписался ногтем.

…— Что произошло?! — воскликнул Трижды Величайший. — Он ослушался меня? Он взбунтовался? О каком знании этот выродок толковал человеку? Какую тайну захотел узнать? Его надо наказать, Чалап. Пусть варится в котле у своей маменьки вместе с земными грешниками.

— Но это невозможно, Рахасен — не человек…

— А кто же? Кто он? Чего стоит его расписка теперь? Он взял человеческую душу, но уже не для того, чтобы ожесточить себя. А я за этим его посылал! Он захотел познать какие-то земные тайны. Еще шаг, и он заразится всеми людскими болезнями. Человек неизлечимо болен, поражен себялюбием, тщеславием, эгоизмом. Не я заразил их всем этим. Они сами из себя выдавливают яд и с упоением его же пьют. Человек — скорпион: сам себя жалит. Зови его мать!

Рахасен блуждал по вечерней Москве. Малолюдные улицы, закутанные в лунный туман, выветривали запах машинной вони и человеческого пота, накопившийся в городском воздухе за долгие часы дневной суеты.

Ему пора было возвращаться к Трижды Величайшему. Боязнь гнева Трижды Величайшего удерживала его? Или еще что-то? Скорее это «еще что-то». Рахасен чувствовал, что его тревожит: те неясные, не покинувшие его, несмотря ни на что, ощущения живого цветка на его ладони и мгновения преображенного лица Людмила Павловны, когда он увидел ее в электричке. Та секунда, предшествовавшая потрясшему его удару разгневанного Трижды Величайшего. И глаза приговоренного к смерти человека… Неизбежными случайностями или закономерностями, видимо, наполнена жизнь всех миров и всех пространств — Рахасен пришел к дому, где жила Людмила Павловна.

Он не только подошел к ее дому, он увидел ее. Она устало шла от автобусной остановки через пыльный двор с тяжелой сумкой в руке. Он смотрел, как она шла, и, хотя не понимал этого, потому что никогда не испытывал подобного чувства, любовался ее движениями. В усталой ее походке, в том, как поднимала и опускала она длинные ноги, как прямо держала голову, было нечто неуловимо красивое, что Рахасен успел заметить еще в мимолетное мгновение в вагоне электрички.

Неожиданно она увидела его и остановилась оцепенев.

— Не надо, — сказал он, — не бойтесь.

— Как вы сюда попали? — беспомощно воскликнула она.

— Не знаю, — ответил он, — ноги сами принесли.

Людмила Павловна видела его лицо — мягкое, доброе, каким оно было, когда он впервые появился перед нею у двери кабинета Сергея Григорьевича. Она чувствовала, что почти радуется этой неожиданной встрече, несмотря на то, что боится его. Почему ее влечет к этому человеку, который ведет себя так странно, постоянно меняясь, словно в нем одном живут сразу несколько человек, не имеющих силы примириться друг с другом?

Он смотрел на ее высокую белую шею с чуть откинутой назад головой и, подойдя, протянул руку, чтобы пальцем ощутить ее изящный изгиб, но Людмила Павловна вскрикнула, испугавшись, и побежала к подъезду. Она не стала дожидаться лифта, а стремглав влетела по лестнице на четвертый этаж, открыла дрожащими руками дверь и, оказавшись в прихожей своей квартиры, бессильно опустилась на стул. Потом, не зажигая света, подошла к окну, выглянула во двор и отпрянула назад: Семисферов стоял внизу.

Господи, кто он, откуда взялся?

— Доченька, родная, — позвала или, скорее, простонала из комнаты Аграфена Ниловна, и Людмила Павловна побежала к ней, уже на ходу испуганно восклицая:

— Что с тобой, мамочка?! Что с тобой?!

Аграфена Ниловна лежала со спокойным лицом, выпростав из-под одеяла руки, смотря на дочь ясными тихими глазами.

— Посиди рядом, дай ручонку… Боль какая-то во внутренностях. Дай ручку, подержусь, и пройдет… Ой! — охнула она, но глаза ее, смотревшие на дочь, не отражали боли, были чисты, и Людмила Павловна похолодела вся от этой спокойной незамутненности ее глаз.

— Мамочка, — сказала она, — я «скорую» вызову, я сейчас…

— Зачем людей беспокоить? — Аграфена Ниловна крепко держала ее руку. — Не надо. Не бойся, не помру, я хочу еще внуков дождаться. Я дождусь. Верно говорю?

Людмила Павловна уткнулась лицом в ее грудь, сдерживая слезы. Какие внуки? Видно, на роду ей написано остаться старой девой… Но еще страшнее, еще немыслимей потерять мать, остаться в безответном пространстве квартиры, в душевной пустоте, в одиночестве.

— Ой! — снова вскрикнула Аграфена Ниловна, попытавшись приподнять руку, чтобы погладить дочь по голове.

— Я вызову «скорую». Так нельзя! — воскликнула Людмила Павловна и снова испугалась тихих, покойных, почти умиротворенных материнских глаз, не отражавших ни боли, ни страдания…

…Трижды Величайший был один в своем дворце. Чалап храпел где-то в пространстве. Трижды Величайший прислушался к его храпу и осторожно сполз с дивана. Он подошел к Книге Судеб и оглянулся, будто боялся кого-то, но кого он мог бояться, всесильный повелитель царства тьмы. И все же, озираясь, он торопливо стал листать Книгу, прислушиваясь к храпу Чалапа: пусть спит дольше и видит свои сны. Что за сны ему-то снятся? Куда он улетает, храпя, в какие пространства?

Трижды Величайший долго листал книгу, ветхие ее страницы шелестели тихо, как обычно, но Трижды Величайший вздрагивал от их шороха, казавшегося ему сейчас громоподобным, готовым разбудить Чалапа.

Наконец он нашел то, что искал. Он увидел старую кузницу, заросшую буйной травой, и на пороге ее увидел его, Каина, сына своего, старого, немощного от груза годов человека, наказанного Не Имеющим Имени вечным земным бессмертием. Пятно проклятия чернело на лбу Каина.

— Сын мой, — сказал Трижды Величайший, — я наказываю людей забвением прошлого, а сам не могу забыть тебя. Значит, память — наказание, а забвение — награда. Не могу я тебя забыть, первый, рожденный от земной женщины.

Трижды Величайший оглянулся, перевернул еще страницу…