Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Привет, — сказал Старухин, подсаживаясь к нему. — Давненько не видались. Давненько. А ты все свою «Маргеритку» лопаешь? Нет, я «Кальцоне» рубану…

— Как жизнь-то, Миша? — спросил Крутояров.

— А что жизнь? Идет, бежит, вперед зовет…

Любил ли Крутояров своих собратьев по перу? Впрочем, такого вопроса он никогда не задавал себе. А если бы задал, то едва ли смог бы ответить однозначно. Писатели — те же люди, так же суетны, тщеславны, добры, злы, обидчивы, завистливы и благородны, как все жители земли, наделены теми же пороками, теми же недостатками и теми же достоинствами. Иногда ему казалось удивительным, что некоторые из них, ничем не выделяющиеся в уличной толпе, авторы в самом деле замечательных книг. Будто какая-то грань отделяла их от собственных книг, словно их книги и они сами и в самом деле жили в иных пространствах и различных мирах. Вот как Старухин, который сидел перед ним и жевал свою «Кальцоне», здесь он был словно второстепенен, это его внешняя оболочка сидела тут, жевала тугое тесто. Другая же часть его существа, лишенная тела, или пряталась в дальней глубине души, или обитала в другом месте, являясь только тогда, когда он, Старухин, садился за письменный стол. Впрочем, возможно, они существовали вместе, сразу в двух мирах, и здесь и где-то там, где шла иная, напряженная жизнь мысли, где зрела, вызревала и уже начинала свою жизнь другая действительность, та, которая оживет окончательно на страницах рукописи.

Крутояров любил Старухина, они не были друзьями, но симпатизировали друг другу с давних времен, когда вместе ходили в литературный кружок при молодежной газете. Старухин был начитан, умен, а главное талантлив — его стихи, печальные, пронзительно чистые и музыкальные, трогали своей лиричностью и задушевностью.

— Читал твои стихи в «Новом мире», — сказал Иван Федорович, — замечательно, Миша. Очень!

— Перестань. Вирши как вирши. Ерунда на постном масле, — торопливо сказал Старухин, то ли стесняясь похвалы, то ли защищаясь, оберегая свое то, другое «я» от внешнего мусора. Похвала, конечно, нужна всякому, и в то же время похвала — это старая, вышедшая из обращения монета, которая только звенит, а цены у нее уже нет, годится, быть может, для коллекции. — Не льсти, не надо, — повторил Старухин. — Один умный древний грек говорил: «Лучше достаться воронам, чем попасть к льстецам. Вороны пожирают мертвых, а льстецы — живых». Давай лучше о бабах. Впрочем, что о них говорить? Одолели. Соскучился я, Иван. Скучаю, а о чем? Спроси конкретно, не отвечу. Стареем, верно. Мне уже сорок два. Все, точка. Тоска гложет.

— А это уж неизбежно, — хохотнул Иван Федорович, — какой русский не любит быстрой езды и какой русский не любит поскучать.

— Не надо, — Старухин поморщился, — не мели хреновину. Я болен, Ваня. А названия моей болезни нет. Зачем я пишу стишки? Ну их к чертовой матери. А не писать не могу. Но зачем писать, если болен…

— Чем ты болен, Миша? Ничем ты не болен. Себя мало ценишь, и потому критики мало о тебе пишут. Человек стоит столько, во сколько он сам себя ценит.

— Порешь ты, Ваня, ерунду! — сердясь, воскликнул Старухин. — Чихал я на критиков и на их статьи. С меня хватает, я не жадный, это все тщеславие одно, все мелкое, муравьиное. Не одним тщеславием жив человек. Давай лучше рубать иностранную еду. А хотел бы щей похлебать. Однако щи-то разучились готовить — вот моя болезнь. Да, Ваня, из-за этого болею. Не усмехайся! Что делать, Ваня? Какое лекарство принять, чтобы не болеть, а? — в тоске спросил Старухин, подперев голову руками. — Да и болезнь-то у меня банальная. Домой ездил, в деревню, мать похоронил. Умерла старушка, срок пришел, как божий одуванчик, прозрачная, шустрая, умом ясная. Легла, сказала: «Устала, сынок», — и преставилась. Жаль, но это, Ваня, естественно, так положено, так мудро, старое уходит, молодое нарождается. Мать умерла естественно, но вот почему Порва-речка умерла? Это, Ваня, не естественно. Я в ней пацаном раков ловил, в колхозе была даже рыболовная артель. Ныне вместо речки, Ваня, застойная лужа, а по берегам голые, сухие бревна стоят, бывшие ивы, вокруг заливные луга были, буренки паслись, а ныне — вонючее болото. Зато, Ваня, на всю округу тарахтит асфальтовый заводишко, из трубы копоть валит. Все живое вокруг съел. А главное, со смеху умрешь или с досады лопнешь, ни один бюрократ не знает, зачем и почему он у нас появился в сорока километрах от города. Скоро, друг, капусту в Красную книгу занесут. Вот наш с тобой критик. Усек? Извини, Христа ради, поскулил я, повыл, однако все, баста, хватит. Давай о другом. О бабах, что ли…

— Так ведь и бабы, Миша, стали, как асфальтовый завод, сигареты изо рта не выпускают…

— И то верно, — Старухин засмеялся. — Анекдот хочешь? А впрочем, я устал, лучше пойду потихоньку, а то наговорю лишнего. Но ты не обижайся, сил, пожалуйста, наберись и роман напиши про НТР, о трудовом героизме на асфальтовом заводике… Брось, не надо, извини, у каждого своя дорога, а куда какая приведет, никто не знает. Ну, пыхти, Ваня. И не сердись. Я в самом деле тебя люблю. А говорю потому, что болен и зол прежде всего на себя самого. Привет! Чао!

— Погоди, Миша, — сказал Крутояров. — Сядь. Да сядь же. А о чем, скажи, нужно писать сейчас, если не о морально-этических проблемах в век НТР? Ну, объясни, раз начал…

— О господи, скукота какая! — вздохнул Старухин. — Ты что завелся с пол-оборота?

— Нет, не завелся. Но все же. О чем, скажи, надо писать, если не о том же самом жаворонке, который перестал петь не только над твоим деревенским лугом, но и в человеческой душе? Я верю в человека, Миша, человек вечен, прекрасен, а мусор на земле и в себе самом он, Миша, выгребет, не может не выгрести. Человек — не скотина.

— Конечно, гомо сапиенс — человек разумный, Ваня, — со страданием на лице сказал Старухин. — Только, пожалуйста, не говори лозунгами, старина. Мы напичканы прописными истинами. Нет, дорогой, тот, кто уничтожает реки и губит жаворонков, не гомо сапиенс, а гомо ферус — человек дикий. Он скотина, прекрасного в нем нет ничего. Он убийца, убивает в человеке человеческое и заслуживает высшей меры. Только найди его, он, увы, скрыт за циркулярами и указаниями, голыми руками его не возьмешь. И на нашу писанину ему — тьфу. Как и на лозунги, которые висят вокруг него и которые он иногда сам вешает и сочиняет… Один мудрец сказал: «Если кто-то выстрелит в прошлое из ружья, будущее выстрелит в него из пушки». Отпусти, Ваня, я пойду, я женщин люблю, а меня дама ждет. Но тоже курит, зараза. Я, Ваня, пессимистом становлюсь, желчным — вот что плохо. А ты у нас, слава богу, оптимист. Таким и оставайся. Целую тебя, солнышко человеческих душ, не серчай, я побег…

Старухин ушел.

Иван Федорович допил свой кофе, закурил сигарету и, откинувшись на спинку стула, ощутил покой на душе, довольство жизнью. Господи, как иногда мало нужно, чтобы испытать согласие с самим собой, почувствовать красоту и неповторимость мгновения. Это мгновение преходяще, оно уйдет, улетучится, исчезнет, но оно вечно, потому что в таких маленьких, мелких радостях человек порою находит самого себя. Все мудро, все закономерно в жизни. Нельзя терять веру в справедливость всего, что происходит на вечной земле. Плач Старухина о речке, превращающейся в болото, о жаворонке, исчезнувшем в деревенском небе, понятен и тревожен, но это ведь вечный плач человека, всегда боявшегося перемен и искавшего постоянства. Когда, какое время, какой век с самой седой древности не был веком научно-технической революции? Любое техническое новшество, начиная, наверно, с изобретения колеса, изменяло мир и, казалось, грозило уничтожением первозданной природы, самоистреблением человечества. Но человек, боясь всего, ничего не боялся. Он стремился всегда преодолеть пространство, мчась в страхе и гордости от незнания к знанию.