Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Роман же парикмахера и Виктории Александровны тянулся и тянулся, спокойный, неторопливый — в прогулках за город, по вечерней Москве, посещениях консерватории, разговорах об искусстве и текущей политике. В конце концов Федор Макарович сделал Виктории Александровне предложение, она согласилась и всю ночь не спала, мечтая, как устроит будущую супружескую жизнь, окружив мужа лаской и вниманием. Но, мечтая, она, видимо, прожила то, что ей еще предстояло прожить, и отказала парикмахеру. Жертва, которую она принесла, отказавшись от брака с Федором Макаровичем, в какой-то степени возвысила ее в собственных глазах, хотя рассудительная ее сестра Светлана сказала в категоричной своей манере:

— Дура, он бы тебя на руках носил.

— Дура не дура, — ответила Вика, — а всю жизнь твой грех замаливаю.

— Совесть моя чиста, нет у меня никакого греха, — сказала Светлана Александровна, благополучная, умная, рассудительная жена преуспевающего военного.

— Чиста оттого, что ее у тебя нет, совести, и не было никогда! — воскликнула Виктория Александровна и надолго поссорилась с сестрой, уйдя из ее дома, хлопнув дверью.

По лестнице, освещаемой двумя тусклыми лампочками, Иван Федорович поднялся на третий этаж и своим ключом открыл дверь в коммунальную квартиру, где прошли его детство и юность.

Ныне эта квартира, населенная новыми жильцами, заставленная иными вещами, не вызывала ностальгических эмоций: чужой дом, чужой запах. И даже в комнате, где он вырос, в отцовской комнате витал уже другой дух — пахло старостью, мужским одиночеством. Отец был стар, вещи стары, шторы на окнах стары, обои выцвели. Отец не любил перемен и не хотел ничего менять в привычной атмосфере своего гнезда. Крутояров давно перестал его уговаривать сделать ремонт.

Федор Макарович стоял у открытого окна со смущенным видом, словно его застали за нехорошим каким-то, недозволенным занятием. Впрочем, сын и в самом деле настиг его на месте преступления. В комнате пахло табаком, еще не рассеялся дым от сигареты, которую Федор Макарович наверняка только что выбросил в окно. Иван Федорович усмехнулся: когда-то отец ловил его здесь за этим занятием, а ныне сам испуганно прячется от сына. К курению он пристрастился год назад, неожиданно, и не где-нибудь, а в больнице — там он лечился от воспаления легких.

— Не стыдно? — спросил Иван Федорович.

— Не читай нотаций, не маленький, — сказал Федор Макарович, — одну сигарету в день, на ночь, нельзя? Книгу принес?

Он взял книгу, полистал, положил на стол.

— Мне, что ли, писаниной заняться? От скуки можно концы отдать. Мемуары напишу. Думаешь, сладко в пенсионерах ходить?

— Нужно научиться разумно своей свободой распоряжаться…

— Свободой? Какой свободой? Телевизор до умопомрачения смотреть или во дворе с утра до ночи в домино стучать — это свобода? Свобода была, когда я на работу ходил. Чай будешь пить?

— Нет. Пойду.

— За книгу спасибо. О чем книга-то?

Иван Федорович усмехнулся.

— Не знаю. Думаю, о жизни. А вот один деятель высказал, что я лажу пишу. Неправду, значит.

— Кто же такой умник?

— Есть один… родственничек. Между прочим, сын твоей пассии. Виктории Александровны.

Федор Макарович нахмурился, отвернулся, сказал сердясь:

— А ты разнюнился? Обидно? Конечно, похвалу слушать приятнее.

И, повернувшись, проговорил тихо, почти с горечью:

— Людей надо слушать. Никаким мнением не пренебрегать, а вдуматься. Любить надо людей, восхищаться. Не брезговать. Все красивы. Не для себя живем — друг для друга.

— К чему ты говоришь? — спросил Иван Федорович, недоумевая.

— К тому и говорю: все люди красивы. Как бы я работал, если бы не знал людям цену, брезговал бы? В кресло ко мне всякие садились — и чистенькие, и грязненькие, и капризные, и злые, все со своим норовом… А ты надулся, нелестное слово услышал…

Иван Федорович хотел сказать, что если он и обиделся, то оттого, что сын Виктории Александровны голословно обрушился на него, не прочитав ни одной книги, но не сказал.

— Понял? — спросил Федор Макарович.

— Понял. Пойду. Все люди, конечно, красивы. Но между некоторыми дистанция в десятки, а то и в сотни лет. А так красивы. Одни еще в пещерной шкуре, а другие, как мы с тобой, в современных пиджаках. А вообще-то красивы и чистенькие, и грязненькие. Только мне противны грязненькие, И писатель, увы, прости, не парикмахер… Ладно, я пошел, отец. Пока.

Он ушел. Федор Макарович поцеловал его в щеку — не любят молодые родительских нежностей, но так уж устроено у людей, сколько бы лет ни было сыну или дочери, они всегда малые дети для родителей: бывший ребеночек, ставший почти стариком, для отца-старика вроде бы не имеет возраста. Однако нехорошо это безвозрастное дитя сказало о Виктории Александровне — «твоя пассия».

Зачем так? Походя, между прочим бросил слово, а слово застряло занозой в отцовском сердце. Вроде бы ничего обидного не сказал, а будто задел старую рану.

Федор Макарович посидел у окна, вздохнул, вышел на пустынный ночной двор, сел на скамеечку под старым тополем. Тополь старый, скамеечка старая: здесь еще Аничка, незабвенная жена его, сидела, качала колясочку с младенцем Иванушкой, а потом тут Иванушка в песочек играл, тут Аничка сказки ему читала, а ныне этот Иванушка сам сказки сочиняет, Аничка же давно лежит в прохладной земле.

Старый тополь тоже дряхлеет с годами — по весне отваливаются ветви, не выдерживая тяжести молодых листьев. А скамеечка… из какого дерева сколочена?.. Сносу ей нет, не гниет, в землю не врастает, стоит, как прежде стояла, уже другие, незнакомые, молодые Анички копошатся тут со своими ребятишками… На этой скамеечке и он, Федор Макарович, сиживал с любезной Викторией Александровной, со своей недолгой «пассией».

Аничка умерла, когда Ванюшке было десять лет. Лежала на больничной койке, измученная болезнью, скелет, обтянутый кожей, недавняя красавица, на которую он не переставал любоваться, удивляясь, какое совершенство умеет творить природа. Тяжело умирала, впадая в забытье, приходя в сознание и тут же снова уходя в забвение. В минуты просветления говорила только одно, чтобы он, Феденька, муж ее любимый, не плакал, не горевал долго, а нашел бы хорошую женщину, которая заменила бы сыночку Иванушке мать, ибо нельзя ребенку без женской заботы.

Не мог Федор Макарович исполнить ее завет, через себя перешагнуть не мог, у него сил не было представить, что в доме появится другая женщина… Какой бы распрекрасной ока ни была, разве может она заменить ребенку родную мать, а ему любимую жену? Никто ему не нужен, потому что Анна Софроновна, Аничка, была солнышком, согревавшим его существование. Двух солнц не бывает…