Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Рахасен засмеялся:

— Роль черта. Но люди не верят в чертей. Сами выдумали, а когда видят меня перед собой, принимают за сумасшедшего.

— Вы верите в чертей? — Крутояров усмехнулся.

— Верю ли я? Но ведь надо же людям на кого-нибудь списывать свои грехи и преступления. Пока люди убивают друг друга, лгут, воруют, пока есть зависть и равнодушие, будут жить и черти.

— Оригинально, — сказал Крутояров.

— Нет, парадоксально. Человек парадоксален. Выдумал черта, хотел оправдать себя; все злые помыслы, вся грязь вне меня и, значит, эти помыслы, это зло непреодолимы. Свою грязь человек как бы переложил на другого, очистив себя. Но очистить себя можно только любовью. Я это понял сегодня. Любовь все преображает, освещает, открывает простую тайну, великую истину: я дурен, я порочен. Вы любите кого-нибудь, кроме себя?

— Почему вы думаете, что я люблю себя? — спросил Крутояров. — Извините, но мне кажется, что не ту роль вы играете, молодой человек. Ваши речи — речи святоши, попа, зовущего к всепрощению, к всеобщей любви. Можно ли любить добро, если не научишься ненавидеть зло?

— А зачем надо что-то и кого-то ненавидеть и, значит, наказывать? Зачем держать людей в страхе? — спросил Рахасен. — Я устал от человеческих воплей — наказание ожесточает.

— Значит, нам нужно научиться состраданию, — сказал Крутояров. — Сострадание выше любви. Любовь эгоистична, потому что требует ответного чувства: я тебя люблю, люби и ты меня. Тот же принцип: я — тебе, ты — мне. Вот без чего можно очерстветь — без сострадания.

— И вы руководствуетесь этими принципами в личной жизни? — устало усмехнувшись, спросил Рахасен. — Или только проповедуете в своих книгах? Провозглашать лозунги куда легче, чем поступать согласно им. Не так ли?

— Ну почему же только в книгах? — сказал Крутояров и тут только удивился, что странный этот человек, оказывается, знает, что он, Крутояров, писатель. — Вы знаете, что я пишу книги?

— Разве это знание? — ответил печально Рахасен. — Это-то я знаю. Это нетрудно знать. А вот почему вы, сочинитель книг, не слышите, как растет трава, я не знаю. Нет логики в людях, все противоречиво.

— Что вас терзает, молодой человек? — вдруг спросил Крутояров, вглядевшись в бледное, усталое лицо Рахасена. — Вы больны? Вас кто-то обидел?

Рахасен усмехнулся.

— Вы уже проявляете сострадание ко мне? Не беспокойтесь, ничто меня не терзает, я не болен, никто меня не обидел, и вы, увы, ничем помочь мне не можете. Тем более что я, как большинство людей, говорю одно, делаю другое, думаю третье. Я живу в трех пространствах, в семи сферах. Но я устал — так жить нельзя, летая из одного мира в другой. На мне будто какая-то вина перед людьми… Какая? Мне совестно… А за что?

Он махнул рукой, быстро пошел прочь по бульвару.

Подходя к дому, Иван Федорович увидел свет в своей квартире, значит, Татьяна Валентиновна не спала, как всегда, ждала его с вечерних прогулок.

— Боже мой, где ты пропадал? Я уже стала волноваться, — сказала она, отложив книгу, которую читала. Он увидел название «На Западном фронте без перемен» и вздохнул, и сказал:

— На ночь такие страсти? А я есть хочу, покорми, пожалуйста. Нет, нет, мне не чаю, мне что-нибудь посущественней. Сосиски? Давай сосиски. И побольше.

Татьяна Валентиновна смотрела, как он ест, а он жевал сосиски и говорил с полным ртом:

— Встретил, понимаешь ли, на Сретенском бульваре чудика: лежал на земле, слушал, как растет трава. Ты не заметила, много очень развелось всякого рода чудаков, людишек со странностями.

— Почему «развелось»? — спросила Татьяна Валентиновна. — Всегда их было предостаточно. И мы с тобой для кого-нибудь тоже странные люди. Между прочим, в час ночи проглотить почти кило сосисок — не странность?

— Ну уж кило! Пожалела? — Он засмеялся.

— Конечно. Завтра опять убегать с работы, стоять в очереди. Вот где, милый, наглядишься всяких странностей. И чего только не наслушаешься. В магазинной толпе люди или ожесточаются — всем ведь некогда, все спешат — или изливаются в исповедях. И все они, Ваня, чудаки. Такие, Ваня, странные люди, незащищенные, даже когда ругаются друг с другом. Мир был бы скучен и скуден, если бы все мы не отличались друг от друга своими странностями.

— Возможно, — он устало отодвинул тарелку. — Спасибо, наелся. Ремарка, значит, читаешь? Опять про войну. Вот, дорогая, истинная странность человеческого существования: в нашей глухоте, близорукости, недальновидности. Почти в отсутствии инстинкта самосохранения. Мир обезумел. Некий немецкий епископ Дибелиус — фамилия-то какая, почти «дебил»! — благословил водородную бомбу: не страшна христианам она, поскольку все они стремятся к вечной жизни. Умертвив миллион человек, бомба совершит благо — быстро отправит всех в вечное блаженство. Вот и Старухин мучил меня сегодня вопросами, на которые нет ответа. Все кричат о сохранении окружающей среды и тут же губят ее. Как мы с тобой загубили своих детей, милая моя женушка…

— Не надо, Ваня, это жестоко.

— Я не упрекаю, нет, — горестно сказал он. — Но ведь нелепость — прожить жизнь и не оставить потомства. Противоестественно! Чего мы боялись? «Не надо ребенка», — кричит женщина. Вот это противоестественно и жестоко, Таня. Так же как благословение бомбы попом.

— Не надо, милый, прошу тебя, — сказала Татьяна Валентиновна.

— Да, да, конечно, — он печально поцеловал ее и ушел в кабинет спать.

…Рахасен бродил по засыпающей Москве, отгоняя мысль о том, что ему давным-давно надо быть в покоях Трижды Величайшего, который обрушит на него весь свой гнев за непослушание. Но страх перед Трижды Величайшим не мог заглушить непреодолимое, беспокойное желание увидеть Людмилу Павловну еще раз, ее лицо таким, каким он увидел его в короткие мгновения в вагоне электрички, когда держал на ладони трепетный теплый лесной цветок, и возле ее дома, где Людмила Павловна в смятении убежала от него.

Неожиданно Рахасен услышал тихий гул, ровный, протяжный звук, писк не писк, стон не стон — так жужжит, звенит комар в искусственном саду Трижды Величайшего. Звук этот доносился откуда-то из большого, высокого здания, окна которого были темны, не отражали даже свет фонарей, будто были дырами в пустоту. Стеклянная дверь наглухо закрыта. Рахасен постоял, послушал странный звук и пошел дальше. Но звон словно прилепился к нему, слился с ним, казалось, теперь Рахасен сам издавал этот писк не писк, стон не стон. Он вернулся, толкнул дверь — заперта. Но что ему запертые двери в этом мире, если он с легкостью преодолевает семь пространств, семь сфер? Запертые двери существуют для земных жителей, но не для него.

Он легко проник через дверь и оказался в огромном зале — отсюда исходил тот странный обволакивающий звук. Звук этот издавало непонятное сооружение. Нечто вроде шкафа со множеством кнопок, в центре которого помещалось, как слепой тусклый глаз, что-то похожее на экран телевизора.