Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Рахасен подошел, и экран вдруг вспыхнул бледным синеватым светом, и на нем замелькали какие-то значки. А потом Рахасен так и не понял, то ли он прочел на экране, то ли услышал голос:

— Кто ты? Ты мешаешь мне. Ты не человек.

— А ты кто? — спросил Рахасен.

— Я Л-3000. Я единственный образец. Уникальный. Я почти человек, но совершеннее. Кто же ты? Не подходи ближе! Ты заражен, ты погубишь меня! Не подходи, не подходи. Ты черт?

Рахасен засмеялся и подошел. Сооружение, назвавшее себя Л-3000, издало уже не стон, а скрежет, будто крик боли, задрожало мелкой дрожью, завибрировало, что-то вспыхнуло в нем, что-то блеснуло, как слабая молния, и Рахасен снова то ли услышал, то ли прочел на экране, который тут же треснул пополам:

— Я умираю!

И стало тихо. Не было уже того жужжания, того звона, комариного писка, который привлек сюда Рахасена. Он пнул ногой мертвый шкаф и снова вышел на пустую тихую улицу…

Не странно ли, его совсем не удивило это необычное сооружение, может быть, вершина человеческой мысли? А тепло какого-то цветка с лесной поляны еще грело ладонь и мучило необъяснимой тайной своей живой жизни?..

Он вспомнил Людмилу Павловну, и что-то толкнуло его, словно предчувствие какое-то, он повернулся и побежал к ее дому.

И увидел ее.

Во дворе стояла машина «скорой помощи». Два человека в белых халатах впихивали туда носилки, на которых лежала старая старушка, прикрытая одеялом.

— Мама, мамочка! — Людмила Павловна пыталась открыть дверцу кабины и не могла открыть.

Рахасен подбежал, помог, она глянула на него невидящими глазами — узнала? не узнала? — влезла в машину, и «скорая помощь» помчалась со двора. Рахасен уже знал то, что еще не могла знать Людмила Павловна: старая старушка, ее мамочка, умрет через несколько минут.

Людмила Павловна гладила мамину руку, сдерживая слезы. Мама открыла глаза.

— Полегчало, доченька, зря людей обеспокоили, нехорошо. — Она зевнула протяжно, облегченно и снова закрыла глаза.

Людмила Павловна думала, что она задремала, но она не задремала, а умерла в это мгновение, хотя еще ощущала тепло руки дочери, слышала шум машины и другие звуки земной жизни.

А потом увидела, но уже будто со стороны, как ее несли на носилках, как подошел к ней старенький доктор, спросил что-то, но она не смогла ответить, потому что в это же самое время и на носилках лежала и входила в какое-то здание…

Трижды Величайший вытянулся на своем диване, но он не отдыхал, а внутренним взором обозревал пространства, подвластные ему, следя за тем, как исполняют свои обязанности его служители. Поэтому Трижды Величайший и не заметил, как вошла во дворец мать Людмилы Павловны.

Она увидела на диване лысого старичка, будто спящего, и деликатно сказала:

— Извини, батюшка, не знаешь, мне в какую палату идти?

Трижды Величайший открыл глаза и почти обомлел: каким образом душа земной жительницы запросто объявилась перед ним, нарушив извечный, обязательный порядок суда над людскими душами?

Куда глядели стражи дворца? Куда смотрел Чалап? Нет, пришла пора в самом деле его наказать.

— Ты как сюда попала, мамзель?

— Какая же я мамзель, батюшка? Я баба Глаша. Меня дочка привезла, людей обеспокоила и тебя, уж прости, касатик. Ты кто будешь? Главный доктор или кто?

— Ты в своем уме, старая карга? Здесь докторов нет. Ты умерла, бабка.

— Померла… — помолчав, сказала старуха в раздумье. — А я-то, дура необразованная, и не поняла. Отмучилась, значит? Кто же вы будете, извиняюсь? Сам? Или помощник?

Такого еще не было в вечной деятельности Трижды Величайшего: старуха должна трепетать, каясь в прегрешениях, не созерцая, а только ощущая грозный облик своего судьи.

— Ты умерла, — сказал он, — пришел час держать ответ. Кайся. Торопись. И быстрее, иначе скоро отправишься нести наказание и все земное забудешь.

— Забуду? — удивилась Аграфена Ниловна. — Если забуду, значит, я буду уже не я. А зачем, батюшка, рассказывать, тебя утруждать? Определи, куда положено, я не люблю людей обременять своим житьем-бытьем.

— Не рассуждай. Такая у меня обязанность — вас, покойников, слушать. Ври, вы все здесь врете. Ну, валяй, слушаю.

— Конечно, у каждого свои обязанности. Я понимаю, хотя необразованная. Много я пережила. Зачем врать? Только вам скучно будет, батюшка. Сами небось знаете, если мы, женщины, начнем свое горе рассказывать, так и за год не переслушаете.

— Говори!

— Я, батюшка, в деревне родилась, тридцать лет там прожила, а после войны замуж вышла, в Москву переехала. Вам, батюшка, наверно, надоело старух слушать?

— Всяких я наслушался. Говори.

— Конечно, разные женщины, разные судьбы, разное горе и разные радости. А каждой, наверно, кажется, что нет большего горя, как у нее? Правда? А мне кажется, что я очень даже гореванная женщина, большая труженица, мне так кажется. Муж мой уже три года и пять месяцев как умер. Неплохой был. Ну, конечно, не такой, чтоб там хозяин был. Знаете, бывает мастер на все руки. Мой тоже все умел, но все-таки я все сама делала. И побелить квартиру, и покрасить, и на садовом участке землю прокопать. У нас садовый участок был под городом Истра, знаете? Он, конечно, любил в земле повозиться, очень даже. Но вот клубнику на базар снести, вообще что-нибудь продать — все я, все на своих плечах таскала, загруженная, как автомобиль… Он шофером на третьей автобазе работал. Вот его заставили как-то ремонтировать машину. Спустился в яму, и сделалось плохо, кровоизлияние получилось, и упал. Был такой, как я, немолодой, на пенсию не уходил — работу свою любил. Я, наверно, больше полгода просила, чтобы памятник сделали. Ну, сами понимаете, не памятник, а оградку, знаете, вокруг могилки. Не делали: завтра приходи, послезавтра объявись. А время бежит, к зиме приближается. Взяла, пошла на прием к директору. Директор, правда, тогда не принимал, а принимал этот самый, как его?.. Ну, Гусский, вы же его, наверно, знаете, он тоже начальник. Внимательно выслушал, я сильно плакала, рассказывала, что муж грамоты имел, премии ему давали, хотя, конечно, не такой хваленый, как некоторые, но отмеченный. Мне даже сам замдиректора говорил: «Впервые встречаю такого человека. Сколько бы ты ему ни сказал работать, он мог даже домой не уходить, ночь работать». Ну, в общем, не нахваленный был, безотказный. «Андреич, Андреич!» — и он тут как тут, на первом плане. Я говорила Гусскому, что не имели они права заставлять его работать вторые сутки с ночной… Ну и что, если он безотказный? Все равно не имели права. Что такое работать ночь после дневной усталости? Он ведь хоть и ударник, но больной, давление большое, гипертония — болезнь называется, ему вообще с таким давлением нельзя на машине ездить. Видите, какое отношение к рабочему человеку? Им только план и чтобы указания исполнял. Сказала я это Гусскому и заплакала, слез не могу унять. «Когда живой был, — говорю, — вы его туда-сюда гоняли, на собраниях хвалили, а теперь, — говорю, — меня завтраками кормите: приходи завтра, приходи завтра». Гусский мне сказал: «Иди, не расстраивайся, сообщат тебе». И правда, батюшка, не обманул, сообщили. Сам начальник колонны позвонил: «Аграфена Ниловна, приходите, лежит вам оградка для мужа». Людей дал, машину, погрузили эту оградку, отвезли на кладбище. Я могилку прибирала, они, значит, оградку ставили. Хотела заплатить ребятам за их уважение, они, правда, руками замахали, ни копейки не взяли, даже не пожелали на эту тему разговаривать. «Что вы, что вы! Такое горе, а мы будем с вас деньги брать!» Очень уважительные. Уехали, я кончила прибирать, смотрю: батюшки-светы, что же мастера учудили — дверцу забыли сделать, меня, как в клетку, посадили. Еле перелезла через эту ограду. Вот как! Я с мужем прожила, и не сосчитать, сколько. Всего было, и хорошего, и плохого, но вот умер и, вы знаете, часто плачу за ним, плачу, плачу. Конечно, стыдно говорить, неудобно, но, думаю, тут нет никакого преступления, что я убиваюсь по мужу, очень жалела после смерти, больше, чем при жизни. Людочку, дочку, он очень любил. Как она теперь одна? Взрослая, а все родное ведь дитя. Уйдет на работу, бывало, а я, дура необразованная, открою гардероб и вещи перебираю. Мы не бедно жили и не богато, кусок хлеба был и — ладно, тихо лягаем, тихо встаем. Все свои пережитки вспоминаю, как открою гардероб: костюмчик его висит, пальто, другое всякое такое, и я, знаете, просто, ну, как вам сказать, целую этот костюм. Извините. В молодости я, бывало, на него сердилась, хотела разойтись: пил водку проклятую, меня, чего скрывать, кулаками угощал. «Я, мать, исправлюсь». Обещал, обещал, а так и не исправился. Но не серчаю я. Вспоминаю, как ехали мы в машине зимой. «Мать, ты у меня замерзла, давай, давай ноги сюда». И ноги мои подсунул ближе до этого, как это называется, что греет в машине. И так мне приятно за его внимание и ласку. Ой, уважаемый! — воскликнула она. — Не может быть, не померла я. Ты доктор, вижу. Вылечи меня, пожалуйста, доченька одна осталась. Она еще и замуж не вышла. Мне, батюшка, внуков надо увидеть…