Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Сергей Григорьевич запер дачу и через десять минут уже ехал в тесной электричке в Москву.

Отчего так, почему он все чаще стал думать о ней, о ком прежде вспоминал в редкие минуты? Ныне же, вспоминая, испытывал печаль о собственной жизни. Нет, не любил он Сонечку и не был настолько привязан, чтобы хотеть соединить свою жизнь с ее одинокой жизнью, хотя бы оттого, что привык к тому существованию, которое вел, к своему быту, к своим вещам, к домашнему и служебному однообразию. Думая о Сонечке, он все чаще теперь думал о том, что его жизнь не удалась, что она скучна, бесплодна, лишена сознания высшего смысла.

Что же сгорело в нем, когда он тушил пожар строительного склада? Тогда он полнокровно жил, а ныне вроде играет вынужденную роль, как играет в любовь с Сонечкой, которую любит не любит, но без которой жизнь его была бы уж совсем пустой. Так и ежедневное хождение на работу, которая, нужна не нужна, придает все-таки некий внешний смысл его существованию.

В сущности, Сергей Григорьевич был одинок. Внешнее благополучие, семейный достаток, все было мнимым. Порою он даже завидовал Катеньке. Ее энергии, деловитости, постоянной занятости, уверенности в необходимости, нужности ее кипучей общественной деятельности. Она верила во все, что делала, и всему, что говорила, даже если повторяла прописные газетные истины. Она не играла, не актерствовала, она жила, пропитанная сознанием высокой полезности своих малых дел и высоких слов. Катенька любила гостей, гости часто бывали у них. Ее гости. Им было весело, а Сергею Григорьевичу неуютно. Они словно с трибуны говорили, высокопарно и заученно. Они верили своим словам. Хотя, может быть, делали вид, что верят? Или не для себя говорили, не друг для друга, а для кого-то третьего, кого не было в застолье, да и не могло быть, потому что этот кто-то — никто, фигура, не имеющая лица, нечто безличностное, но в то же время, без сомнения, существующее, направляющее всю их общественную энергию и сегодняшние умонастроения.

Удивительно, такие мысли, вся эта мерихлюндия стала одолевать Сергея Григорьевича совсем недавно. Жил он себе и жил, как положено, без ненужной, смущающей душевный покой суеты мыслей, и неожиданно в какой-то из дней словно прорвало его и он стал з а д у м ы в а т ь с я. Это состояние, в те минуты, в те часы, когда он с т а л з а д у м ы в а т ь с я, было тревожным, похожим на тоску, на болезнь.

Так и доехал он до Москвы в смятенных чувствах, с ощущением болезни не болезни и позвонил Сонечке на работу.

— Софья Андреевна на совещании, — ответили ему.

Что делать? Идти к себе на службу? Можно и на службу, хотя у него бюллетень по болезни, однако идти в свой кабинет ему совсем не хотелось. Да и зачем туда идти? Может быть, собрать сослуживцев и доложить, как вчера его посетил черт?

«Надо бы мать навестить», — вяло мелькнула мысль.

Вот еще одна жизненная печаль — мать. Не сложились ее отношения с Катенькой. Виктория Александровна вырастила сына без отца. Ее самоотречение было, наверно, чрезмерным, потому что властная материнская забота всегда тяготила его, даже в раннем детстве. Но тогда он не понимал этого, а с годами сильнее чувствовал ее требовательную мелочную опеку, постоянный бдительный надзор. Она лишала его всякой самостоятельности. Ее деспотическая любовь не сближала, а отдаляла их друг от друга. Виктория Александровна страдала оттого, что сын уходит из-под ее влияния, не понимая, что всякое дитя неизбежно отдаляется от тех, кто дал ему жизнь, потому что ищет выражения собственной индивидуальности. Стремление к свободе — естественный инстинкт растущего человека. Но, увы, именно стремление сына к самостоятельности и обижало Викторию Александровну.

Он поступил в архивный институт, отчего именно в этот институт, и сам не знал: потому, наверно, что жил в двух шагах от него. С Катенькой, студенткой педагогического института, он познакомился в строительном отряде. Любовь их была взаимной и пылкой, они поженились, и Катенька перебралась из общежития к нему в дом. Виктория Александровна приняла ее с радостью, она мечтала о внуке, и первое время казалось, что ничто не омрачит их совместного существования. Но разлад произошел. Мелкие недоразумения, обиды, уколы самолюбия вызвали сначала отчуждение обеих женщин, а потом и открытую неприязнь. Все это привело к неизбежному концу — обмену их двухкомнатной квартиры на две однокомнатные.

Уже многие годы Виктория Александровна жила одна, затаив обиду. Вот благодарность детей: она отдала все свое сердце, всю свою молодость сыну, отказывая себе во всем, не разрешая себе даже маленьких женских радостей, не говоря уж о том, что не устроила личную жизнь. Да, да, милый сыночек, я могла бы выйти замуж, могла бы, я, между прочим, была совсем недурна, но у меня, дорогой, была совесть, было чувство долга и не было волчьей хватки твоей женушки, подцепившей тебя, чтобы переехать из захолустного Зарайска в Москву… Не смей перебивать меня, имей мужество и элементарную сыновью почтительность выслушать мать до конца, не перебивай, говорю, и не защищай, я пережила вашу черную неблагодарность, теперь дайте пожить спокойно вдали от ваших склок…

Многие годы так и живут они в отчуждении в тридцати минутах езды на метро, будто в разных городах, встречаясь все реже и реже. Это загадка человеческой души: почему родные люди становятся чужими, как исчезают привязанности, родственные связи, уходит былая любовь, иногда сменяясь даже враждой?

Давным-давно Сергей Григорьевич не был у матери. Давно. Не пришла ли пора навестить ее? Пришла.

Сергей Григорьевич ехал к своей матери, к Виктории Александровне, к Вике.

Он вышел из метро, подошел к газетному киоску, сказал:

— Здравствуй.

Неужели эта сухая женщина с волосами, выкрашенными хной, в очках, съехавших на ее узкий нос, которая продавала газеты в киоске «Союзпечати», была той самой Викой, когда-то казавшейся мне красивее всех девушек на свете?

— Вот радость-то! — воскликнула она, скривив губы. — Почтительный сыночек объявился навестить любимую мамочку.

К киоску подошла молодая женщина, попросила показать журнал «Здоровье мира», долго листала его. Сергей Григорьевич терпеливо ждал, смотря на руки этой женщины, на ее тонкие, длинные пальцы с коротко обрезанными ногтями. Она постукивала пальцами по журналу, словно перебирала клавиши на рояле.

— Вы пианистка? — спросил вдруг Сергей Григорьевич.

— Я? Нет. Почему? — ответила женщина и густо покраснела.

— У вас благородные пальцы, — сказал Сергей Григорьевич.

— Это нервное, — сердясь, проговорила она. Глаза ее наполнились слезами, на лице отобразилось такое страдание, словно Сергей Григорьевич ударил ее. — А вообще-то я ведьма, — почти с ненавистью сказала она, положила журнал и, быстро семеня длинными худыми ногами, пошла к метро.