Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Хорошо, — устало сказал Сергей Григорьевич, — похороним по-человечески.

— Что?! — воскликнула она, и слезы выступили у нее на глазах. — Что ты сказал? Как ты мог такое сказать?

— А что я должен был сказать? — спросил он.

— Ах, не знаю, ну, промолчать хотя бы… Нет, это немыслимо! «Хорошо, похороним…» Подумать только! А в голосе ни сочувствия, ничего… Ты же прекрасно знаешь, что я сказала это от обиды, от тоски. Другой бы на твоем месте…

Боль не оставляла его, он поморщился, потер рукой грудь:

— Что бы я ни сказал, ты все равно нашла бы повод обидеться. Да и вообще зачем такое говорить: похоронить по-человечески, раскошелиться. Ты ведь оскорбляешь меня. Кто тебе желает смерти? Я пойду, извини…

Спускаясь на лифте, он подумал: куда ему теперь идти? Дорог много, и так их мало. Они коротки и длинны. Но самая короткая из всех возможных дорог и она же, увы, самая длинная, бесконечная, порою никуда не ведущая, дорога от человека к человеку…

Он зашел в будку телефона-автомата, позвонил Сонечке, не надеясь и в этот раз услышать ее голос. Но она ответила.

— Это я, — сказал он, — я зайду.

— Нет, нет, — торопливо проговорила она, почти испуганно.

— Не надолго, — сказал он, — мне надо тебя видеть.

— Ах, господи! — с досадой воскликнула она. — Я же сказала «нет».

Эта тревога в голосе, это раздражение были так несвойственны ей, что он, сам волнуясь, спросил:

— Что-то случилось, Соня?

— Да, болен Тима.

— Кто? — недоуменно переспросил он. — Какой Тима?

Она повесила трубку. «Боже мой, ну и осел, в своих крокодильских заботах забыл про ее сына».

Он снова набрал номер.

— Прости, пожалуйста, — сказал он. — Ты поедешь к нему?

— Конечно.

— Я с тобой, подожди, сейчас схвачу такси.

Еще не было и одиннадцати утра, и потому у метро стояла вереница машин. Шофер попался лихой и домчал его до тайного дома за полчаса. Сонечка ждала во дворе, Сергей Григорьевич попытался улыбнуться ей, здороваясь, но она даже не кивнула в ответ, села, сказала, куда ехать, и откинулась на спинку сиденья, закрыв глаза. Он положил ладонь на ее руку, но она отодвинулась. И, когда она отодвинулась, ему стало невыносимо жалко себя, как он одинок.

Если бы можно было изменить свою жизнь — взять чемодан, положить рубашку, полотенце, и ничего больше, ну, еще зубную щетку, кусок мыла — и уехать в свою молодость, а там хоть опять гореть — и сгореть! — спасая со склада общественное добро.

Но, подумав так, он вдруг вспомнил то, что почему-то никогда не вспоминал прежде, вспомнил, как, выписавшись из больницы, увидел пепелище и — увы! — те складские ценности, ради которых рисковал жизнью: все валялось в беспорядке, гнило, ржавело, мокло от дождя и ветра, никому оно не было нужно, это добро…

Долго ехали, а когда машина остановилась у забора, за которым шумели, ходили, двигались в колясках или на костылях дети, Софья Андреевна стремительно выскочила, споткнулась, упала, легко поднялась и побежала к проходной будке.

Ее пропустили в заветный двор, и там она сразу увидела Тимофея, спящего в коляске под старым дубом. Впрочем, нет, он не спал, полулежал с закрытыми глазами, но услышал или почувствовал ее торопливые шаги, открыл глаза:

— Как ты быстро! Мне сказали, ты придешь…

Она собрала всю свою волю и улыбнулась:

— Что же ты у меня расхворался, сынок? Нехорошо.

Расхворался! Если это называется хворью, то что называется катастрофой? Ей позвонили рано утром, что ночью случилось неожиданное, страшное, он вскрикнул во сне, проснулся и не смог уже двинуть не только ногами, но и руками. Боли не было, голова была ясной, только ее он и чувствовал, тела же своего не ощущал.

— Не беспокойся, мамочка, — сказал он. — Так уже было, но потом прошло. Пройдет, я не умру.

«Боже мой, это говорит шестилетний ребенок!»

— Тима, дорогой, конечно, пройдет, обязательно, — проговорила она, поцеловала его и не удержалась, заплакала.

— Не надо, — сказал он.

— Это от радости, что вижу тебя. Я так соскучилась…

— А ты не скучай, нельзя скучать, — сказал он и улыбнулся, глядя на нее своими взрослыми, умными глазами. Даже страшно смотреть в такие глаза ребенка, будто в глаза человека, умудренного жизнью. — Я выздоровлю, — проговорил он. — Не стану никому обузой. Была бы голова, а голова есть… пока… А умру… но ведь я жил… самое, главное… я жил. Но я не умру.

Она отвернулась. Где взять силы, чтобы спокойно слушать его? Откуда такие мысли и слова у шестилетнего человечка?

Однако силы у нее хватило и для того, чтобы досидеть с ним до обеда, и для того, чтобы поговорить с главным врачом и чтобы вернуться в Москву.

Сергей Григорьевич расплатился за такси, сорок один рубль стоила ему эта поездка, пошел за Софьей Андреевной. Она не приглашала его, но и не сказала «нет». Однако, открыв дверь, проговорила!

— Извини, я лягу, если голоден, сам управься на кухне, — и легла на диван, отвернувшись к стене. Это была первая фраза, сказанная ею за всю печальную дорогу от Тимофея.

— Все же что с ним? — спросил Сергей Григорьевич.

Она молчала.

— Я ведь не чужой, Соня…

— С ним плохо, — сухим, отчужденным голосом ответила она.

Он ушел на кухню, посидел в раздумье, открыл холодильник, достал сырое яйцо, выпил его и вернулся в комнату.

— Мне очень надо с тобой посоветоваться, прости, пожалуйста, — сказал он, — понимаешь, я понял, зачем купил чемодан… Впрочем, нет, не это главное. Какой-то маньяк преследует меня, приходил и на работу, и на дачу, заявлял, что он черт, требовал обменяться душами. Явный псих! Не знаю, что делать.

Она долго молчала, потом повернулась к нему, сказала все тем же сухим, ледяным тоном:

— Какой маньяк? Какой черт? О чем ты говоришь? Не терзай меня. Где мне взять столько мужества, сколько у моего шестилетнего мальчика? Что стоят наши пустые заботы рядом с горем наших детей? Иди себе, я не могу. Извини.

— Прости.

Он пошел к двери, увидел в углу чемодан с колесиками, ладонью провел по холодной коже, вздохнул и ушел.

Однако, выйдя на улицу, поискал по карманам двухкопеечную монету, позвонил Софье Андреевне и не узнал ее больного голоса.

— Да? — спросила она.

— Это я…

— О господи! — как крик отчаяния, вырвалось у нее.

— Я подумал, может, смогу чем-нибудь помочь.

— Помочь? — переспросила она. — Шесть лет милиция бессильна поймать убийц мужа — поймай! В мире нет такого лекарства, чтобы спасти Тимофея, — финансируй исследования! Не можешь? Проси черта, дьявола, ты же знаком с ним!

Она бросила трубку.

Сергей Григорьевич досадливо поморщился: во всем он виноват, ну и ну, и в том, что бандитов не ищут, и что лекарство не изобрели, и что к собственной матери будто бы несправедлив, непочтителен, и что… одним словом, как говорится, «кругом шестнадцать»… Но как жить, что сделать, чтобы ушла из души пустота, ощущение своей ненужности? Как вернуться в молодость, когда не было ни расчета, ни осторожности, ни оглядки, ни боязни за свое насиженное место, а была только вера в то, что и ты, и твое дело нужны, полезны, необходимы?..