Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Ты много говоришь, — сказал Трижды Величайший, — я не верю тебе. Ты давно придумала эту сказочку? Я никогда не знал никакой земной женщины, не было у меня от нее сына. Зачем ты лжешь?

— Я так же лгу, как и ты, насадивший перед своими окнами мертвый сад, — ответила она. — Зачем ты насадил его? О чем ты тоскуешь, глядя на него? Только Не Имеющему Имени и тебе, Трижды Величайший, дано знать, что в том земном саду женщина сорвала плод с запретного дерева по собственной воле. Не было змия, соблазнившего ее. Это он, Не Имеющий Имени, внушил людям сказку о змии. Зачем? Ты это знаешь. И никто больше. Я лгу? Накажи меня. Но, побывав в твоем саду, я уже наказана: отныне мне дано знать то, что я не могла знать. Ведь и я не знала, Трижды Величайший, что ты тот ангел, который стал отцом первого моего сына. Не Имеющий Имени лишил меня памяти, но сейчас, идя через твой сад, так похожий на тот земной сад, где я родилась и где ты посетил меня, я все вспомнила, а сорвав неживой плод с неживого дерева в этом саду, поняла, кто ты. Я вспомнила свое земное имя. Здесь меня зовут Аве. А на земле звали…

— Замолчи! — прервал ее Трижды Величайший. — Ты же знаешь, все земные имена тут прокляты… Иди, иди скорее прочь, Аве.

Она ушла.

Шла она через сад быстро, не останавливаясь. Нет, она не лгала, Трижды Величайший знал это, да и откуда бы ей могла быть известна скорбная история его падения? Падения? Те мгновения, проведенные с первой женщиной в земном саду, были лучшими мгновениями в его прошлом существовании.

Аве остановилась у дерева, с которого недавно сорвала плод, обернулась, и он, Трижды Величайший, понял, что она сейчас думала о том же, о чем думал он: и то, земное пространство и это, противоположное пространство населены ее и его детьми… С этого дерева, с этого яблока все и началось.

Что началось? Падение человека? Или его возвышение? Если бы она, Аве, носившая когда-то земное имя Ева, не сорвала плод и не съела его, разве появился бы когда-нибудь даже этот нелепый Л-3000, то ли имеющий разум и душу, то ли нет?..

Аве остановилась под деревом, нагнулась, хотела поднять яблоко, но отдернула руку — искусственный плод был ледяным, скользким. Память пока еще жила в ней, она хорошо помнила прошлое, то мгновение, когда держала в настоящем, земном саду живое яблоко — оно грело ладонь, источало аромат, хрустело во рту, сладкий теплый сок капал с губ, наполняя все тело страхом и радостью познания никогда прежде не испытываемых чувств. И первое из них — ощущение своей наготы, стыда…

Сейчас, стоя под искусственным деревом, она подумала почти то же, что подумал только что Трижды Величайший. Она подумала, что все людские скитания начались, значит, с этого — с осознания своей наготы, с ощущения стыда, то есть с того, что потом люди назвали совестливостью.

Не было никакого соблазнения, никто не искушал ее, она сорвала запретный плод по своей воле, и Адам, ее муж, откусил от этого яблока, тоже зная, на что идет.

Что было бы, если бы она не сорвала запретный плод? Узнали бы люди когда-нибудь, что живут, как все твари, хотя у них есть разум? Знание — преступление? Осознание самого себя — преступление? Если бы она не сорвала яблоко, научились бы ее дети ковать железо, пахать землю, познать многие искусства и ремесла?

Не было зла ни в ее поступке, ни в поступках ее первых детей Каина и Авеля.

Дети были дружны, не знали вражды, были молоды, сильны, храбры, они играли друг с другом, как молодые львы, катаясь по земле, боролись, радуясь жизни, но не радуясь победе и не огорчаясь поражению. Любимой их игрой было перебрасываться камнями, и эта-то игра стала роковой. Она помнит тот миг, когда смотрела на их игру и смеялась вместе с ними, и помнит, как Авель не успел поймать тяжелый камень и тот обрушился ему на голову. Каин рыдал, держа руки умирающего брата:

— Прости, Авель!

— За что? Разве ты виноват?.. — вот последние слова Авеля.

Каин сам вырыл могилу и уложил брата в землю, которую он, Каин, первым из людей научился рыхлить, чтобы она легко рожала хлеб насущный, и научил этому других.

— Ты, называющий себя милосердным и справедливым! — кричал Каин, подняв кулаки к небесам. — Где твое милосердие, где справедливость?! Ты убийца! Зачем ты обагрил мои руки и мое лицо кровью моего брата? Зачем убил его?

Страшным было лицо Каина, возносящего проклятия Сотворившему, страшна пустота безмолвного пространства, чернеющий лик солнца, уходящего в ночную тьму. Время длилось бесконечно. Ева, обессилев от горя и слез, затихла, словно уснула, и Каин, охрипший от крика, тоже затих, распластавшись на земле. И тогда они оба — то ли во сне, то ли наяву — услышали слова Сотворившего:

— Ты, женщина, впавшая в первородный грех, сама предначертала судьбу своим детям. Этот твой сын, осмелившийся проклинать меня, отныне сам будет проклят. Он никогда не узнает смерти. Смерть — благо, но он будет скитаться по земле вечно и кровь брата печатью останется на его лице…

— Он не виновен, Сотворивший, ты знаешь! — вскричала Ева и очнулась, и увидела, что лежит во тьме ночи на могиле Авеля, а рядом лежит обессиленный, раздавленный сном Каин. — Дети мои, — рыдала Ева и не знала, кого же она оплакивает теперь — мертвого Авеля или обреченного на вечные земные страдания Каина. — Сыны мои! Сотворивший, они не виновны!

Плач ее летел во тьму, в черное, безответное, зловещее пространство…

Так было…

Она все вспомнила, она, сорвавшая запретное яблоко и наградившая людей знанием своей силы и власти. Кто знал, что веселая игра с камнями приведет людей к роковому концу, ко злу?

Зачем память вернулась к ней сейчас, она ведь не помнила ничего и спокойно наказывала своих же сородичей в царстве Трижды Величайшего! Неужели это воспоминание о прошлом останется теперь навсегда?

Нет, того, чего она страшилась, не произошло: память не осталась в ней, едва Ева прошла сад, насаженный Трижды Величайшим, как снова стала Аве, задымила нескончаемой папиросой, спеша домой, к котлу, где варились, вопя, грешные души бывших жителей земли и где в скором времени предстояло вариться ее презренному сыну Рахасену, поделом ему, дураку.

Виктория Александровна не умела долго печалиться. Ей грустно было от свидания с сыном, она обиделась на него, однако, смотря ему вслед из окна, вдруг пожалела его. Шел он сутулясь, косолапил на правую ногу, как Гриша, его отец…

Виктория Александровна была человеком импульсивным, неожиданным, с самого детства до седых волос многие поступки, и чаще всего самые решительные, круто изменявшие ее жизнь, она совершала внезапно, словно бы непредсказуемо даже для себя: услышала некий «зов сердца», как она говорила, и сделала.